из церкви. Он наверняка должен быть на том самом месте. Наконец-то я сожму ему горло, увижу, как вылезают из орбит его глаза, почую его страх. Я услышу его предсмертный хрип.
Я мчался по улицам и проулкам, и мои шаги отдавались таким гулким эхом, словно я возглавлял стадо диких слонов. Я был весь во власти первозданного гнева.
Его там не было. Запыхавшись, я ходил взад и вперед, обуреваемый яростью.
Я жив.
И Уолтон жив.
А Мирабелла мертва.
Горгульи смеялись надо мной. Я запрыгнул на здание и стал молотить кулаком по угловому лику, пока кожа не слезла с руки, кровь не смешалась с каменной крошкой, а рога и рыло статуи с треском не отвалились. Я запустил окровавленные пальцы в узкие щели с обеих сторон и потянул скульптуру на себя. Цемент наконец раскрошился под моим натиском, камень поддался и выпал вперед. Я начал изо всех сил лупить им по стене. Уродливый лик был и то благообразнее моего. Я не успокоился, пока он не рассыпался на сотню осколков. Глаза, две темные полости, испачканные кровавыми отпечатками моих разбитых рук, разбились последними.
С Мирабеллой я думал, что смертоубийство для меня позади. Какая глупость, какая гордыня! Смерть — моя естественная стихия, мои плоть и кровь. Довольно мешкать. Я убью Уолтона. Стану бессердечным извергом, каким он меня представляет. Ради одного человека, Мирабеллы, я хотел заключить мир со всем родом людским. Но Уолтон отказал мне в этом. Раз я не могу внушать любовь, буду вселять страх. Отныне месть станет для меня дороже пищи или света. Возможно, я погибну, но сперва Уолтон проклянет солнце, взирающее на его страдания.
Слепая ярость оборвала мои последние слова, написанные обагренными пальцами. Но сегодня я испытываю потребность вновь взяться за перо и составить план.
Я не хочу привлекать внимания, оставаясь в соборе днем, и потому крадусь по улицам, точно хитрая крыса. Меня разыскивает весь город: о том, что произошло в звоннице, рассказывают и пересказывают, приукрашивая выдуманными подробностями. Венецианцы жаждут увидеть отвратительного великана, который похитил и убил прекрасную дочь аристократа в день ее свадьбы, а затем, будучи разоблачен, убежал от дюжины солдат, посланных отцом ей на помощь.
Уолтон возобновил погоню. Я чую. Вероятно, я для него еще более недосягаем, нежели магнитный полюс, который он когда-то пытался найти. Хотя Уолтон ищет меня, найти его должен я, чтобы получить преимущество. Надо лишить его возможности убежать.
Еще до полуночи хлынул такой сильный дождь, что я вернулся в собор Святого Марка раньше обычного. Я нашел этот уголок и пишу. Завтра снова смешаюсь с толпой, как нищий горбун. Мне необходимо знать, о чем говорят люди, точнее, где обосновался Уолтон.
Едва забрезживший рассвет уже озаряет витражи на окнах. Обычно, находясь в соборе, я любуюсь статуями, эмалью, золотом и драгоценностями, но только не сегодня. Я нечаянно приютился под знаменитой мозаикой из крошечных камешков и позолоты, где изображена история Адама и Евы. А где был я, когда Бог сотворил человека?
Утром ливень прекратился, но небо оставалось гнетуще серым, словно тучи могли снова пролиться дождем в любую минуту. Я вышел из церкви и отправился на поиски Лучио. У слепого попрошайки всегда самые свежие
Он вернулся на наше старое место на Пьяццетте, в тени колонны, увенчанной статуей свирепого крылатого льва — символа Святого Марка. Лучио держал за рукав богатую старуху и тихо с ней разговаривал: я был потрясен, ведь он всегда кричал громче всех на площади. Наверное, он грубо льстил ей, терпеливо уговаривая купить любовное зелье. Или, возможно, он просто решил, что она моложе, хотя раньше никогда не совершал подобных ошибок. Старуха швырнула монету в его кружку и поспешила прочь.
Я подошел ближе. Как он изменился! Отощал, слепые глаза ввалились, и под ними появились черные круги. Он выглядел подавленным, словно тоже осененным тьмой.
— Что ж, друг мой, — сказал Лучио. — Ты вернулся.
— А ты теперь не попрошайничаешь, а коробейничаешь.
Он достал из кармана пригоршню странно завязанных узелков из цветных ниток.
— Толпа считает их пока что диковинкой, и кружка наполняется быстрее. В последние дни я раньше ухожу домой. Моей жене… нездоровится.
Я не стал спрашивать о ее болезни, зная ее причину.
— А ты как? — сказал Лучио. — Я скучал по тебе. Где ты был?
Еще совсем недавно его внимание растопило бы мне сердце.
— Работал на другом месте, как ты мне велел. — Он явно сожалел о своих словах, но я не стал его успокаивать: он обидел меня, и с я радостью обидел его в отместку. — А потом я захворал.
— И когда ты поправился, твое место наверняка занял кто-то другой. Австрияки правы: в Венеции чересчур много нищих. Мы деремся за одну и ту же мелочь и лишь вредим друг другу. — Он прислонился спиной к колонне и вздохнул.
— Расскажи, что тут происходило, — спросил я, надеясь его подбодрить. — Я так долго просидел взаперти, что кажется, весь мир изменился, пока меня не было.
— Прошлой ночью ограбили старика Петрочелли. Говорят, это был великан.
— Великан? — Я изобразил удивление. — Какой еще великан?
Сплетни не развеселили его, как обычно: он, наоборот, посуровел.
— Если ты не слышал о великане, значит, ты пролежал без чувств.
Я выслушал рассказ, который всего несколько дней спустя и уже в другой части города оброс новыми выдумками. Небольшой стихийный налет, спровоцированный иностранцем, якобы обнаружившим дезертира, теперь превратился в историю доблести, чести, мужества, отваги и блестящей тактики, которая, хоть и провалилась, несомненно заслуживала похвалы. Лживые подробности, точно трупы, громоздились друг на друга: оказалось, дело дошло аж до того, что я перебил полполка и, будто новый Самсон, сровнял с землей саму звонницу.
Под конец Лучио заговорил еще жестче:
— Страшнее всего то, — он потерял самообладание, и голос его задрожал, — что девушка была вовсе не дочерью богача. Он просто схватил ее на улице и уволок к себе — такую же бедную и беспомощную, как мы. Великан жестоко изнасиловал ее, а затем задушил. Солдаты ворвались, но было слишком поздно. Девушка уже умерла, великан держал ее, бездыханную, в своих огромных руках.
Я так резко дернулся от стыда и ярости, что опрокинул кружку Лучио, и монеты рассыпались.
— Друг мой?
Я попятился, пока он не коснулся моих огромных подлых рук, все еще обагренных кровью.
После того, что он мне рассказал, я понял, где искать Уолтона. Я пошел бы туда немедленно, если бы Лучио вновь не впал в молчаливую грусть. Его слова звенели у меня в ушах битым стеклом, но я все же спросил, как поживает он сам.
Пытаясь сдержать чувства, Лучио сказал:
— Прямо перед убийством девушки кто-то напал на мою жену. Я уверен, что это был великан. Он вторгся в наш дом, но я ничего не понял, пока он не схватил ее! — с болью воскликнул Лучио. — Он душил мою жену, пока я сжимал ее в объятьях!
Голос у Лучио дрогнул, и он отвернулся.
— Вплоть до той ночи я никогда не считал слепоту недостатком для мужчины.
