правил склонения существительных. Он знал, что надо класть одну мерную ложку на две чашки. Он знал, что надо считать чашки по две. Но ему необходимо было делать это вслух, чтобы не сбиться.
– Две… Четыре… Шесть…
– Папа, – повторил сын.
Он посмотрел на мерную ложку, потом на резервуар. Налил ли он воды? Как правильно – сначала наливать воду, а потом класть кофе, или наоборот? Его жена всегда сперва наливала воду.
И – ну вот – опять он думает о своей жене. И чувствует себя виноватым за все мелкие требования, которые предъявлял к ней, когда они были вместе.
Хотя почему-то было не так больно, когда он думал о ней таким образом: моя жена. Надо запомнить это.
«Моя жена справилась бы с этим лучше, чем я», – он обнаружил, что говорит это снова и снова всем, кто звонит ему по телефону. Действительно ли они подписались на «Шаманские новости»? Действительно ли они внесли щедрое пожертвование в Фонд Полиции в прошлом году? Человек на том конце провода, разумеется, предполагает, что он сделает это опять, хотя и не предлагает этого прямо.
Затем кто-то звонит в дверь, и вот он смотрит на хорошо одетого чернокожего, протягивающего ему брошюру, на обложке которой печальный Христос стоит на облаке и показывает свои стигматы, словно говоря: «А вы так пробовали? Знаете, что я вам скажу… – в этом нет ничего интересного».
Чернокожий поглядел на мерную ложку, которую Дэниел все ещё держал в руке.
– Простите, сэр. Я не хотел прерывать ваш завтрак, – его слова выходили наружу облачками пара. Было очень холодно.
Какой вежливый человек.
– Это моя вина, – сказал Дэниел. – Я слишком долго спал. Послушайте, вы, наверное, сможете мне помочь. Ведь на одну мерную ложку считается две чашки, правильно?
Человек посмотрел на него. Что-то в нем внезапно показалось Дэниелу очень знакомым.
– Я хочу сказать, это ведь не зависит от того, купил ты просто обжаренный кофе или какую-нибудь из этих экзотических смесей, не так ли?
– Простите? – переспросил человек. Да, очень знакомый. Что-то в этой розовой изнанке его чёрной руки, в ладони.
– Да, конечно, – он кивнул, – они ужасно дорогие, – он кивнул ещё раз. – По крайней мере, я так думаю. Видите ли, моя жена купила эту последнюю банку на пробу. Мы поменяли «Максвелл хаус» на особую перуанскую смесь и, говоря по правде, – он рассмеялся, – мне кажется, я так и не уловил, какие тут требуются пропорции.
– Сэр? – сказал чернокожий с сердечной улыбкой. – Считаете ли вы, что в наши дни жизнь стала лучше, чем десять лет назад? – Его кофейного цвета лоб покрылся глубокими морщинами от неподдельного интереса. Как гофрированная консервная банка. Дэниел поймал себя на том, что ждёт, когда морщины исчезнут.
– Десять лет – это слишком большой срок, чтобы можно было обобщать, – начал он. – Я имею в виду, весь этот счёт на десятилетия… Ну, знаете, девяностые, восьмидесятые, нулевые… Это слишком большое допущение, вам не кажется? Думать, что время делится на периоды так, как мы это себе представляем?
Чернокожий сглотнул.
– Я не отвечаю на ваш вопрос. Знаю. Я… Я… Понимаете, я недавно перенёс утрату, и для меня сейчас сложно выносить абстрактные суждения.
Чернокожий терпеливо кивнул. Его нагрудный карман оттопыривался, в нем лежало что-то размером с кроличью лапку.
Десять лет назад, думал Дэниел. Это получается, скажем, за два года до рождения Шона.
Потом включилась память.
Вспоминать счастье. Это тяжело. Это то, о чем не говорят. Но это возможно. Что ж, ему было что вспомнить.
Я не должен думать о Джулии, подумал он. Не должен…
Но затем он начал думать о ней, прежде, чем смог остановиться. Это было как грех, как тяга к сигарете. Неотвратимое желание. Ты делаешь все, чтобы думать о чем-нибудь другом, но выходит так, что это единственное, о чем ты можешь думать. Как этот британский шпион у Ле Карре – как он вёл себя под пыткой.
Память о счастье была чем-то вроде пытки, которую он не мог прекратить.
Он не собирался думать о ней. Он не собирался вспоминать ощущение её руки у себя на поясе, их интимные взгляды, незаметные для мира, солнечный свет, играющий рыжиной её тонких волос, её крупный нос, светлый пушок на её высоких скулах – её лицо в его ладонях, её маленькое лицо в его ладонях…
Их занятия любовью были в особенности тем, что он просто не должен был вспоминать.
Они были так счастливы, что он заранее чувствовал неприязнь к их ребёнку, ещё до того, как он родился. Это было его первой реакцией, когда она сказала ему, что носит в себе дитя – он почувствовал слабость. «Милый… Мы беременны. Прости». Он подумал: ну вот и все. Приехали. Наше время кончилось.
И, разумеется, он был не прав. Их ребёнок, как и все остальное, означал новые радости, новые страдания и страхи, и то и другое – яркое и неожиданное. Их сын был счастливой случайностью. Ошибкой в их расчётах. Какой-то погрешностью овуляционной методики контроля рождаемости. Сегодня он уже не мог вспомнить, почему они избрали эту методику. Возможно, потому что она была естественной? У Джулии был пунктик относительно всего естественного. Траволечение. Витамины, от которых мочишься зелёным. «Да ради бога, возьми да прими „Никвил“, – говорил он. Но она противилась так, как будто он предлагал ей понюхать кокаина: „Ты что, это же сплошной алкоголь!“
Ну и вот. Они получили, что хотели. Они были естественны. Они были беременны.
Ирония была в том, что это он хотел завести семью. Он доставал этим Джулию долгие годы.
Он любил Шона с того дня, когда тот выбрался из неё и посмотрел ему в глаза, как будто желая сказать: «Ты? И ты тоже здесь, снаружи?» И то же изумлённое выражение лица было у него на объявлении о рождении ребёнка, которое они разослали по знакомым: ЭТО МАЛЬЧИК!!! ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН. Среднее имя было изобретением Джулии.
Воспоминания, как он узнал, были опасной вещью. Каждое воспоминание обжигало его. Каждое – тлеющий уголь страдания, к которому он мог обратиться в любой момент, вытащить его из мешка своей памяти и держать на своей ладони столько, сколько ему угодно. Разумеется, кроме последних дней. Из последних дней он мог вспомнить только их поездку во Флориду. Все, что произошло после этого, было сплошным расплывчатым пятном.
Это было что-то вроде изгнания – его горе. Место, куда он был помещён, как на необитаемый остров, в сопровождении лишь самого себя. Он не мог себе представить, что уйдёт отсюда. Когда-нибудь он должен будет покинуть этот остров, он знал это. Но куда он пойдёт?
Дэниел опять куда-то уплывал. Человек задал ему вопрос. Вежливого чернокожего не интересовало его несчастье.
– Ещё раз, о чем вы спрашивали? Что-то про десятилетия?
Чернокожий рассматривал лоб Дэниела. Может быть, он тоже был покрыт морщинами?
– Как вы… Как вы думаете, жизнь сейчас стала легче или тяжелее? Чем она была десять лет назад?
Дэниел кивнул, исследуя глубину вопроса.
– Видите ли… Должен признаться, она стала гораздо тяжелее. Гораздо тяжелее. Да, я должен признаться, что это так. Видите ли, я потерял жену, и ещё все эти проблемы с кофе…
Человек посмотрел на него.
– Понимаете, это был несчастный случай.
– Простите, мне очень жаль.
– Ничего особенного. Если я и ошибусь на одну-две ложки, это ещё не конец света.
Человек выглядел так, как будто понял какой-то намёк, но колебался, не зная, как на него ответить.
