Невозможная птица

в новостях. Мне кажется, что большую часть жизни составляют маленькие мгновения, крошечные бездумные привычные добродетели, делающие её выносимой, делающие возможной всю цивилизацию – а совсем не экстраординарные события, попадающие в заголовки. Большая часть людей – хорошие люди. Если бы это было не так, жизнь была бы хаосом.

Не далее чем сегодня – у меня было плохое настроение, по обычным причинам, и вот совершенно незнакомая девушка подходит ко мне в аптеке и говорит: «Вы уронили вот это». Девочка-подросток, с этим варварским кольцом в носу, чёрными ногтями и чёрной помадой на губах – думаю, они готовы на что угодно, лишь бы шокировать родителей – и если не заглядывать под эту пугающую маскировку, то никогда не увидишь в ней милого, хорошо воспитанного ребёнка. Она небрежно вручила мне пакет лейкопластыря, который я выронил. Она даже не улыбнулась мне, когда я поблагодарил её – просто кивнула и пошла своей дорогой. Вот посмотри – мне это кажется чем-то особенным. Её никто не заставлял делать это. Пятнадцать секунд, чтобы сделать жизнь незнакомого человека немного легче. Кто научил её этому? Наверняка не газеты.

Ты говоришь, что не можешь верить никому. Ты говоришь, что мир – это ужасное место. Что ж, возможно. Но для меня это место становится лучше, когда я знаю, что в нем разгуливает эта темноволосая девочка, совершая жесты вежливости, которые никогда не попадут в шестичасовые новости. В этом моя надежда. Я верю, что эти маленькие поступки – то, что мы делаем, говорим и даже думаем, эти крошечные случайные чудеса милосердия и доброты – и составляют разницу между воплощённым адом и чем-то другим – не назову это раем. Я никогда не верил в рай. Но всегда верил в тебя.

Люблю тебя,

Д.

Каким-то образом за те годы, что это письмо путешествовало в сложенном виде в его бумажнике во внутреннем кармане, оно стало чем-то иным. Словно Майк никогда не читал его прежде. Чернила и голубая бумага сияли в его руках, словно слайд, поднесённый к свечке. Как он мог не заметить? Теперь это было для него очевидно.

Денни говорил о них. О нем и Джулии.

Он не был наивным.

Он подозревал. Он прощал её. Вещь, которую Майк никогда не смог бы сделать.

Видимо, в этот момент слезы прорвались наружу. Майк плакал долго.

Успокоившись, он почувствовал дыхание Хранительницы на своём плече.

– Время для знахарей, – сказала она.

КОНТАКТ

– Выше, – сказала Хранительница, стоя внизу; её лицо, поднятое вверх, улыбалось ему сквозь сучья и зеленую кленовую листву.

Майк взобрался на следующую ветку высокого тёмного дерева; отсюда она выглядела как кукла, бродящая по своему разросшемуся саду, нюхая красные цветы столетника, осторожно переступая через многочисленные тела мёртвых птиц, подбирая их одно за другим и складывая в свою соломенную корзинку.

– Если я переломаю себе ноги, виновата будешь ты. Он услышал внизу её смешок.

Он не занимался этим уже бог знает сколько лет. И сейчас вспомнил радость и страх, когда забираешься на дерево: покалывающее знание тела о том, что лишь одно неверное движение отделяет тебя от падения. Он вспомнил, как Денни всегда стоял в безопасности на земле, глядя на него снизу, позволяя старшему брату встретить то, что его ждёт.

– Помни, Майкл, – позвала она. – Будь вежлив. Лишь позднее Майк понял, что это были последние слова, сказанные ему Хранительницей.

Он теперь находился выше крыш, и перед ним открывался великолепный вид. Тонкие облачка в голубом небе.

Зеленые крыши тихого соседнего дома, купающиеся в солнечном свете. Чёрная птичья стая поодаль, беспорядочно клубящаяся, приближаясь к нему. Он нашёл удобную развилку и оседлал её. И тут же ощутил то детское волнение, когда находишь идеальное укромное место – надёжное и отделённое от всего остального мира, плывущего где-то внизу. Листья шептали, ветви качались. У клёна был свой собственный ритм, он был подвластен более лёгким, более близким к поверхности течениям, чем глубины внизу. Насколько по-другому выглядел мир отсюда, сверху. Такой тихий и мирный. Словно ты летишь.

Должно быть, так чувствуют птицы.

И стоило ему об этом подумать, как они уже были здесь. Дерево окружил рой порхающих радужных струй, мерцающее облако конфетти, мелькающее сквозь листву. Такое можно увидеть только в диснеевском фильме – подобное богатство цвета и движения. Их невидимые крылышки создавали в воздухе тысячи маленьких вихрей, заставлявших трепетать листья и мягкими каскадами обрушивавшихся на его лицо.

– Я хочу домой, – сказал им Майк, как научила его Хранительница.

И он почувствовал контакт.

Их голоса, казалось, исходили из громкоговорителя, скрытого как раз там, где кончались ветви, – с десяток мальчишеских голосов, реверберирующих и кружащихся в водовороте. Несмотря на то что они говорили в унисон, звук разбивался на осколки и отдавался эхом, как звон колокола в пустой церкви.

– Домой? – ответил хор. – Разве здесь не лучше?

– Нет, – сказал он с тихим смешком.

– Но у тебя теперь есть все.

– Я не просил о том, чтобы иметь все. Мне нужна жизнь.

– Мы сделали все, что могли, чтобы максимально приблизиться к ней. Что мы упустили при перезаписи? Ваш голод? Вашу боль? Ваш короткий срок жизни, исполненный отчаяния и желаний?

Сквозь облако птиц прошла волна, и Майк почувствовал странную эмоцию, омывшую его. Чувство рассеянной снисходительности. Словно они были родителями, столкнувшимися с беспричинным припадком раздражения капризного ребёнка.

– Для многих людей именно это и является жизнью. Умирать от голода и не есть. Что вы теряете, теряя это?

Он покачал головой.

– Это непохоже на жизнь.

Глядя на сучья вокруг, Майк внезапно почувствовал себя в клетке.

– Это тюрьма. Или детский манеж. Или это зоопарк?

– Здесь нет решёток. Нет замков. Нам хочется, чтобы вы могли наслаждаться. Мы наслаждаемся вами.

Нет, подумал Майк. Вы нуждаетесь в нас.

Эта мысль поразила его. Он знал, что угадал. Люди были им зачем-то нужны. Но зачем? Ключ к разгадке должен был находиться в их эмоциях, которые вливались в него, как аромат. Он спросил себя: что он чувствовал, когда они говорили? И пришёл к довольно пугающему заключению. Он чувствовал голод.

Но что было пищей?

– Ты не понимаешь. Нам нравятся люди.

Боже милосердный, подумал он, а может, они католики?

Он вспомнил дни Великого поста. Сосущее, свербящее чувство лишения себя на сорок дней самого желанного: шоколада – наиболее популярного из детских наркотиков. Он представил себе, что они живут, постоянно постясь – окружённые изысканными яствами, которые не разрешают себе отведать из-за какого- то врождённого кода, запрещающего им удовлетворить свой могучий аппетит. Никакого шоколада. Только эта долбаная рыба.

И тут Майк вспомнил то, что сказал ему Денни в компаунде. Сразу после того как он застрелил Клиндера. «Пристрелить рыбу в бочке».

Рыба, подумал Майк. Сосунок.

Сосунок, которого они поймали тем летом в ручье. Которого они положили в бочку для воды.

Дядюшка Луи поджарил его и подал им на ужин.

Он ничего не говорил до тех пор, пока они не кончили есть.

Как Майк не выразил никаких эмоций, сидя за обеденным столом. Рассматривая дядюшку Луи.