как и Фрогги, наверное, давным-давно ненавидит его. Автомобиль рванул из сугроба, подняв облако снега, и помчался наикратчайшим путем прочь от Гиббсвилла. Самое противное было то, что сверкающий под лучами солнца снег заставлял улыбаться, когда совсем этого не хотелось.
Твой дом — это центр нескольких поясов. Первый пояс — сам дом, второй — дома вокруг, которые ты знаешь чуть хуже собственного. Во втором поясе тебе известно, где на кровле домов следы от водостока, где на двери пуговка звонка, где в окне второго этажа видна спинка кровати, где обветшало крыльцо, велика ли трещина в асфальте на ведущей к дому дорожке, есть ли масляные пятна на подъезде к гаражу и как меняется изо дня в день глыба угля, от которой отбивают и отбивают куски, пока в один прекрасный день она не превращается лишь в черное пятно, и ты радуешься, что она больше не существует и у тебя нет оснований злиться на соседскую неряшливость. И так далее.
Следующий пояс — это жилые дома и строения, которые ты проходишь ежедневно по пути на работу. Жестяные вывески лавок, деревья, кору которых обглодали лошади, петли ворот, старинные весы, выбоины в мостовой, давно требующей ремонта, и мелькнувшие между домами городские часы. И так далее.
И еще пояса, пояса, в которых чем больше удаляешься от центра, тем больше удлиняются расстояния между знакомыми предметами. В одном поясе ты хорошо знаешь сто ярдов шоссе, а в другом знакомые места исчисляются в дюймах. В поясах знакомых память не требует усилий, а в чужих мозг должен работать, подсказывая, где сделать поворот и где ехать прямо, где погудеть в гудок и где замедлить ход. Когда Джулиан наконец пришел в себя, он уже находился в поясе мало знакомом, к юго-западу от Гиббсвилла, среди ферм пенсильванских немцев. Сначала он заметил, что едет, судя по тому, куда он добрался, по крайней мере, уже полчаса, а потом почувствовал, что на нем нет шляпы. Он протянул руку и нащупал шляпу на сиденье рядом, по пальцы не нашли привычной вмятины на тулье, и он пригляделся к шляпе. Поля ее не были загнуты вниз, и это оказался «стетсон», в то время как Джулиан обычно носил шляпы «Герберт Джонсон» из магазина «Братья Брукс». Он не любил, когда люди сидят в закрытых машинах без шляпы. Вроде нью-йоркских евреев, которые разъезжают по городу, не гася в автомобиле верхний свет. Он нахлобучил шляпу на затылок и спустил боковое стекло. Первый же порыв ветра вызвал у него почти немедленно желание закурить, и он сбавил ход, прикуривая сигарету от зажигалки в приборной доске.
Дорога принадлежала ему. Ему хотелось то мчаться, перескакивая с правой стороны на левую, как армейские транспортные машины, то еле-еле тащиться, делая четыре мили в час. Но однажды, когда он тоже считал, что дорога принадлежит ему и делал такие же зигзаги, его задержал за езду в пьяном виде дорожный патруль, который все время следовал за ним. «Вы, по-видимому, считаете, что дорога — ваша собственность», — сказал полицейский, а Джулиан не осмелился ответить, что да, именно так он и считает.
Он знал, что, пока машина выделывает все эти фокусы, он в безопасности, но, когда обнаружил, что автомобиль занимает все его мысли и отвлекает от событий, происшедших за последний час, два, сутки, двое суток — хотя с тех пор, как он выплеснул виски в физиономию Гарри Райли, двое суток еще не прошло, он вынужден был взглянуть на часы и убедиться, что уже три часа одиннадцать минут. И на гаражных часах уже три одиннадцать, значит, ему пора вернуться, если он хочет увидеть Люта Флиглера. Он замедлил ход, остановился, чуть проскочив проселочную дорогу, попятился на нее, выехал снова на шоссе, и теперь радиатор его машины был устремлен в Гиббсвилл. Чем быстрее он ехал, тем меньше нравились ему те пояса, которые он проезжал. Хорошо бы ехать дальше, а не поворачивать назад. Ехать дальше, пока не останется денег, выписать чек в Гаррисберге, второй — в Питтсбурге, истратить все, продать машину, продать и купить подержанный «форд», продать пальто, часы, продать «форд», найти работу где-нибудь в лагере лесорубов или что-то вроде этого, правда, там ему станет тошно через минуту, не то что через день. Как здорово, что он сообразил выбраться из клуба, сесть в машину и уехать, но что-то все равно тянуло его назад. Он не ушел от того, к чему возвращался, он должен был перед этим предстать. Здравый смысл подсказывал ему, что намерение уехать, выписывать чеки, продать машину и так далее в конечном счете неосуществимо. И, вероятно, незаконно. Более того, при том, как обстоят нынче дела в гараже, он не имеет права продать машину, ни, тем более, убежать. Слишком он приметен, чтобы убежать. Его обязательно выследят.
И он нажимал на акселератор, спеша назад в Гиббсвилл. Сигарета прожгла перчатку — он не помнил, когда надел перчатки, — и в машине запахло паленым. Он выбросил сигарету и зевнул. Обычно, когда его начинало во время езды клонить ко сну, он закуривал, и сон пропадал, но сейчас он устал, ему хотелось только спать. Его раздражала даже эта борьба с самим собой. У него не было желания ни бороться, ни бодрствовать.
Посмотрите на миссис Уолдо Уоллес Уокер в коричневом свитере, перехваченном узким кожаным поясом, твидовой юбке из магазина «Мэн и Дилкс», крокодиловой кожи туфлях с бахромчатыми языками, в треугольной шляпе и сразу поймете, что она собой представляет: активный член различных комиссий республиканской партии, потому что ее покойный муж был республиканцем, хотя сама она еле-еле разбиралась в политике. Она хорошо играла в бридж, знала две первые строки многих песен, просматривала все новые книги, но при этом ни одна фраза, ни одна глава не обжигала ее, не доходила до сердца, не убивала наповал и не доставляла удовольствия. Между сказанным и очередной сентенцией она мелко похлопывала в ладоши и потирала холеные, когда-то красивые руки, согревая кончики пальцев, и казалось, что она вот-вот изречет что-то доброе и мудрое про жизнь. Но она вдруг говорила: «О господи, пора бы мне почистить мои кольца».
Человек посторонний в первый же час пребывания в ее обществе, посмотрев на ее костюм, сразу заключил бы, что у нее полны сундуки когда-то модных костюмов, шляп и платьев, и был бы прав. Она была самой миловидной из гиббсвиллских дам ее возраста, и, хотя об этом не имела понятия и никогда бы на это не согласилась, она могла бы причесываться бесплатно, ибо служила своему парикмахеру отличной рекламой. Она могла бы рекламировать и очки, и необходимость выпивать чашку горячей воды по утрам, спать после обеда, ежедневно проходить пешком милю, два раза в год являться на прием к дантисту и все прочие правила, которыми она руководствовалась в своей жизни.
Судья Уокер не оставил большого состояния, но кое-какие средства у нее сохранились. Миссис Уокер жертвовала 250 долларов на одно, 15 долларов на другое, и нищий никогда не уходил голодным от ее дверей. Когда Кэролайн училась в Брин-Море, миссис Уокер, по словам Кэролайн, превратилась в неофициального ректора колледжа, и в более поздние годы Кэролайн с трудом удерживала мать от визита к доктору Марион всякий раз, когда они проезжали мимо Брин-Мора. Однажды миссис Уокер сказали, что у Кэролайн очень независимый характер, и это ее так обрадовало, что она позволила дочери расти почти без постороннего влияния. Независимость Кэролайн, в чем бы она ни выражалась, появилась в ее характере еще до решения, принятого миссис Уокер, но тем самым миссис Уокер, по крайней мере, облегчила жизнь Кэролайн, а Кэролайн со своей стороны ни разу не дала матери повода пожалеть об этом решении. С той поры, как Кэролайн научилась самостоятельно мыться в ванне, в отношениях между матерью и дочерью царили лишь любовь и согласие. Это были очень удобные отношения, чуть омраченные, если стоит вообще об этом говорить, тем фактом, что после обязательной беседы, состоявшейся у них, когда Кэролайн исполнилось тринадцать лет, она поняла, что ее мать способна рассуждать об интимных подробностях с полнейшим хладнокровием. В начале своего романа с Джулианом Кэролайн порой испытывала жалость к матери, как, впрочем, и ко всем симпатичным ей женщинам, ибо они были лишены этого большого чувства, но год или два спустя думала, а не может ли быть, что мать просто забыла о том, что когда-то сама была влюблена. Женщина красива, утверждал Джулиан, только когда она страстно влюблена, а миссис Уокер когда-то была красивой. Джулиану очень нравилась его теща, но в его чувство вкрадывалось сомнение, нравится ли он ей. Однако подобное сомнение миссис Уокер вызывала у всех своих знакомых. На деле же более сильное чувство, чем, например, к человеку, у которого она покупала бакалейные товары, равно как и ко всем прочим людям, миссис Уокер испытывала лишь к дочери, покойному мужу и Аврааму Линкольну (у миссис Уокер был дядя, в доме которого укрывались бежавшие на север рабы).
Миссис Уокер перелистывала подаренную ей на рождество книгу «Мистер Кэрриер и мистер Иве», когда услышала, как хлопнула парадная дверь.
— Кто там? — пропела она.
— Я, — ответила Кэролайн и сняла пальто, шляпу и перчатки.
Ее мать подняла руку, словно предотвращая чрезмерно горячий поцелуй (такое было впечатление), но когда дочь наклонила голову, чтобы поцеловать ее, миссис Уокер взяла Кэролайн за подбородок.
