пригласил Московица. Доктор Инглиш полагал, что для этого есть весьма веская причина: обед состоялся в загородном клубе, куда евреев не пускали, а он вовсе не имел намерения нарушать правила клуба. Кроме того, он вообще презирал Московица, потому что тот однажды оказал ему: «Дорогой доктор, не сомневаюсь, что и вы считаете клятву Гиппократа полнейшей чепухой. Держу пари, что ваша собственная жена пользуется пессарием. Или пользовалась. Моя пользовалась и пользуется до сих пор…» Пусть Московиц расквитается с ним. Потом у доктора Инглиша будет что порассказать про помощников следователя. Московиц от него не уйдет.
Себя доктор Инглиш считал убитым смертью Джулиана. Он знал, что люди поймут его правильно: он убит. Его жена, напротив, как-то отупела. Плохо соображала, плакала, но ему казалось, что в ее словах нет боли. Он подозревал, что, как только она осознает весь ужас произошедшего несчастья, у нее начнется нервное расстройство, и немедленно принялся планировать путешествие по Средиземному морю, которое они смогут предпринять вместе, как только устроят все дела Джулиана. Всего двенадцать часов прошло со смерти Джулиана, когда эта мысль осенила доктора, но коль скоро тебя сокрушает такая горестная утрата, полезно иметь впереди какую-то цель. Он посоветовал бы и миссис Уокер сделать то же самое, предложив, по крайней мере, оплатить путевые расходы Кэролайн. Миссис Уокер никак в этом не нуждалась и вряд ли приняла бы такое предложение, но сделать его следовало.
Доктор Инглиш не боялся людской молвы. Он знал, что люди памятливые припомнят, как умер дед Джулиана. И неизбежно придут к выводу, что склонность к самоубийству проявляется в роду через поколение. А раз так, ничего не поделаешь. Этого следовало ожидать.
Горе было живым: оно язвило, терзало, кололо и смеялось, оно заставляло содрогаться и трясло до полного изнеможения. А потом превращалось в длинный черный туннель, в туннель, в котором надо было брести, брести, брести, брести. Но надо брести, брести, брести, брести. Надо брести, брести, брести.
— Кэролайн, душечка, прими, пожалуйста, эту таблетку. Тебе полезно поспать, — говорила мать.
— Мама, милая, я чувствую себя отлично. Не надо мне снотворного. Я буду спать ночью.
— Но доктор Инглиш дал мне для тебя эти таблетки. И, по-моему тоже, тебе следует поспать. Ты не сомкнула глаз с часу ночи.
— Нет, я спала. Немного, правда.
— Ты не спала. Не спала как следует.
— Но сейчас я не хочу спать. Совсем не хочу.
— О господи, что мне делать с тобой? — вздохнула миссис Уокер.
— Бедная мама, — сказала Кэролайн и обняла мать.
Ей было жаль ее, хотя та и не испытывала настоящего горя, а была лишь расстроена горем дочери. Мать была готова, по зову, так сказать, активно горевать вместе с Кэролайн.
Она старалась в этот первый день не думать о Джулиане, но о чем еще можно было думать? Она то и дело возвращалась мыслями к тому ночному часу, когда мать вошла в ее бывшую комнату и сказала, что отец Джулиана внизу и хочет ее видеть. И она говорила себе: «Я все поняла сразу, я все сообразила в ту же минуту», а иногда, желая быть честной, винилась, что не сразу все поняла. Поняла лишь, что случилось что-то, но, по правде сказать, даже была готова отказаться сойти вниз. Она знала, что речь пойдет о Джулиане, и не хотела больше слышать о нем, и скорей ее разум, а не инстинкт подсказал ей, когда она еще лежала в теплой, мягкой постели, что отец Джулиана вовсе не из тех людей, кто способен разбудить человека в столь поздний час — был почти час ночи — без особой на то нужды. Он сказал, что у него есть для нее ужасное известие — это прозвучало совсем как перед началом рассказа, «забавнейшего из всех, что вы когда-либо слышали», или «от которого вы обхохочетесь». Ни один рассказ доктора Инглиша не соответствовал подобным вступлениям. Но человеком он оказался тактичным, все рассказал сразу, не ждал, пока его станут расспрашивать.
— Мистер Харли нашел Джулиана в машине, в гараже, он уже был мертвым, хотя мистер Харли этого еще не знал. Джулиан умер от отравления угарным газом, или, по-другому, выхлопными газами. Мотор работал. — Затем, помолчав, добавил: — Кэролайн, это похоже на самоубийство. Он не оставил вам какой- нибудь записки, а?
— О господи, нет, конечно. Разве была бы я здесь, оставь он записку?
— Я не хотел ничего сказать, — продолжал доктор. — Я только хотел удостовериться. Следователь тоже будет об этом спрашивать. Не думаю, что нам удастся избежать заключения о самоубийстве, но попытаюсь что-нибудь сделать. Постараюсь сделать все возможное.
Он говорил, как политический деятель, не желающий признаться в том, что не может добиться открытия в округе еще одного почтового отделения.
— Для чего это вам? — спросила Кэролайн. — Конечно, он убил себя.
— Кэролайн, душечка! — воскликнула миссис Уокер. — Как ты можешь говорить такие вещи, если это еще неизвестно? Ужас, что ты говоришь.
— Почему? Почему, черт побери? Кто это сказал? Черт бы вас всех побрал! Если он решил покончить с собой, то это никого не касается, кроме него самого.
— Она в истерике, — сказала миссис Уокер. — Душечка…
— Оставь меня. Это ты виновата. Ты! Ты его никогда не любила. И вы тоже, вы, с вашим высокомерием!
— О Кэролайн, подумай, что ты говоришь!
— Где он? Говорите, где он? Куда вы его дели? Вы точно знаете, что он умер? Откуда вы знаете? По- моему, вы даже живого от мертвого не можете отличить.
— Он мой сын, Кэролайн. Пожалуйста, не забывайте этого. Мой единственный сын.
— Да. Ваш единственный сын. Он вас никогда не любил. Но вы это знали, не правда ли? Так свысока, величественно и мерзко вы говорили с ним, когда мы пришли к вам на обед. Думаете, он не заметил? Это вы довели его до этого, не я.
— Я лучше пойду, Элла. Если я вам понадоблюсь, я буду дома.
— Хорошо, Уил, — сказала миссис Уокер.
— Почему вы сначала позвали маму? Почему вы не сказали мне первой?
— Тише, душечка. Спокойной ночи, Уил. Я не провожаю вас.
— Почему вы не ведете меня к нему? В чем дело? Он что, обожжен или искалечен?
— Тише, душечка, — повторила миссис Уокер. — Уил, как вы думаете?.. Может на минутку?
— Пожалуй, да. Я просто думал, что ей будет трудно сейчас, когда она только что узнала…
— Что ж, если ты действительно хочешь увидеть его сегодня же, душечка…
— О господи, я только что вспомнила! Не могу. Я обещала ему, что не буду смотреть, — сказала Кэролайн.
— Обещали? Что это значит? О чем вы говорите? Вы знали, что он хочет убить себя? — Доктор рассердился.
— Нет, нет. Успокойтесь! Не горячитесь, вы, старый… — С уст ее чуть не сорвалось одно из любимых словечек Джулиана, но она уже и так достаточно шокировала свою мать. Она повернулась к матери. — Когда мы поженились, мы дали друг другу обещание не смотреть на труп, если один из нас умрет раньше другого. Если он умер первым, я… О боже! — Она заплакала. — Уходите, доктор. Я не хочу видеть вас. Мама!
Они еще долго сидели, Кэролайн и ее мать. «Все хорошо, все хорошо», — повторяла миссис Уокер и старалась не плакать, прислушиваясь к звукам, которые издавала Кэролайн. Странно и даже непривычно было слышать, как плачет Кэролайн, — те же рыдания и всхлипывания, только более взрослым голосом. Вот этот голос, принадлежащий взрослой женщине, и делал ее плач непривычным. Маленькая девочка в одежде взрослой женщины, она уже никогда не сможет надеть детское платье. Как это говорится у Попа? Или это вовсе не он? Такая милая, хорошая девочка. Почему с ней это случилось?
Миссис Уокер уже забыла про Джулиана. Для нее существовала теперь одна Кэролайн со своей болью и мукой. Бедная девочка! У нее, наверное, замерзли ноги. Потом они вместе поднялись наверх, и миссис Уокер приготовилась к длительному ночному бдению, но, поскольку она давно уже отвыкла от ночных бдений, ее очень быстро одолел сон.
Кэролайн не спала всю ночь. Уже после того, как рассвело, она долго лежала, прислушиваясь к
