это может обернуться выгодой. Никогда не знаешь, что будет завтра.»
Вошел Вебер. Нойбауер вынул из рта сигару и рыгнул. На завтрак ему подавали яичницу-болтунью с копченой колбасой, одно из его любимых блюд.
— Оберштурмфюрер Вебер, — сказал он. — Такого приказа не было, — он кивнул в сторону 509-го и Бухера.
Вебер молча смотрел на него. Он ждал шутки. Но шутки не последовало.
— Мы повесим их сегодня вечером, во время поверки, — сказал он, наконец.
Нойбауер опять рыгнул.
— Такого приказа не было, — повторил он. — Кстати, зачем вы делаете это сами?
Вебер медлил с ответом. Он не понимал, с чего это Нойбауер вдруг стал уделять внимание таким мелочам.
— Для такой работы у вас хватает подчиненных, — продолжал Нойбауер. Вебер в последнее время стал чересчур самостоятельным. Пожалуй, это ему не повредит, если он лишний раз вспомнит, кто здесь отдает приказы. — Что с вами, Вебер? Нервы сдают?
— Нет.
Нойбауер повернулся к 509-му и Бухеру. Повесить, говорит Вебер. Правильно, конечно. Но зачем? День оказался совсем не таким уж плохим, каким он представлялся ему утром. А кроме того, Веберу следовало бы показать, что не все обязательно должно быть так, как ему хотелось бы.
— Это не было прямым отказом выполнить требование офицера, — заявил он. — Я распорядился брать только добровольцев. Эти двое мало похожи на добровольцев. Дайте им по двое суток бункера, и на этом все. И на этом все, Вебер! Вы меня понимаете? Я хотел бы, чтобы мои приказы исполнялись.
— Слушаюсь.
Нойбауер ушел. Довольный и исполненный чувства превосходства. Вебер презрительно посмотрел ему вслед. «Нервы! — подумал он. — У кого это здесь, интересно, когда-нибудь были нервы? И кто из нас раскис, хотел бы я знать! Двое суток бункера!» — Он с досадой повернулся назад. Солнечный луч упал на разбитое лицо 509-го. Вебер пристально вгляделся в его черты.
— Да ведь я тебя, кажется, знаю. Откуда?
— Не знаю, господин оберштурмфюрер.
Он прекрасно знал, откуда, и молил бога, чтобы Вебер не вспомнил.
— Откуда-то я тебя знаю… Что у тебя с лицом?
— Я упал, господин оберштурмфюрер.
509-й перевел дыхание. Все это было ему хорошо знакомо. Это была одна из множества шуток, придуманная еще в самые первые дни существования лагерей: никто не должен был признаваться, что его били.
Вебер еще раз внимательно посмотрел на него.
— Откуда же я знаю эту рожу? — пробормотал он себе под нос. Потом открыл дверь в соседнюю комнату.
— Отправьте этих двух в бункер. Двое суток. — Он опять повернулся к Бухеру и 509-му. — Только не думайте, что улизнули от меня, засранцы! Я вас еще подвешу!
Их волоком потащили из комнаты. 509-й зажмурил глаза от боли. Потом в ноздри ему ударил свежий воздух. Он снова открыл глаза и увидел небо. Синее и огромное. Он повернул голову и посмотрел на Бухера. Они остались в живых. Пока. В это трудно было поверить.
Глава седьмая
Они вывалились из своих камер, когда шарфюрер Бройер, два дня спустя, велел открыть двери. Последние тридцать часов они оба, как утопающие, барахтались где-то между обмороком и полуобмороком. В первый день они еще перестукивались друг с другом, потом силы покинули их.
Их вынесли наружу. Они лежали на «танцплощадке», рядом со стеной, окружавшей крематорий. Их видели сотни глаз. Никто не прикасался к ним. Никто не спешил унести их отсюда. Никто не хотел их замечать. Никаких указаний о том, что с ними должно произойти дольше, не было. Поэтому они как бы не существовали. Тот, кто осмелился бы приблизиться к ним, мог сам угодить в бункер.
Через два часа в крематорий были доставлены последние трупы.
— А что с этими? — лениво спросил охранник-эсэсовец. — Тоже в печь?
— Это двое из бункера.
— Они уже откинули копыта?
— Похоже на то.
Эсэсовец заметил, как рука 509-го медленно сжалась в кулак и вновь обмякла.
— Еще нет, — сказал он. У него болела спина. Это ночь с Фритци, в «Летучей мыши», — даже страшно вспомнить! Он закрыл глаза. Он выиграл пари у Хоффмана. У Хоффмана с Вильмой. Бутылка хеннесси. Отличный коньяк. Но теперь он чувствовал себя, как выжатый лимон.
— Спросите в бункере или в канцелярии, что с ними делать, — сказал он заключенному из «похоронной» команды.
Тот вскоре вернулся обратно. С ним пришел рыжий писарь.
— Этих двоих освободили из бункера, — доложил он. — Их надо отправить в Малый лагерь. Приказ господина коменданта.
— Ну тогда убирайте их отсюда. — Эсэсовец нехотя посмотрел в свой список. — У меня по списку тридцать восемь выбывших. — Он пересчитал трупы, аккуратно уложенные в шеренги перед входом. — Тридцать восемь. Все верно. Убирайте этих двух, а то опять мне все перепутаете.
— Четыре человека! — скомандовал капо «похоронной» команды.-Этих двоих живо в Малый лагерь!
Четверо заключенных подняли Бухера и 509-го с земли.
— Сюда! Быстро! — зашептал им рыжий писарь. — Подальше от мертвяков. Сюда!
— Да они же почти готовы, — сказал один из четверых.
— Заткнись! Давай живей!
Они оттащили их от стены. Писарь склонился над ними, приложил ухо к груди 509-го, потом Бухера.
— Они еще живы. Тащите носилки! Быстро! — сказал он, озираясь по сторонам. Он опасался, как бы случайно не появился Вебер и не приказал их повесить. Он дождался, пока принесли носилки. Это были кое-как сколоченные грубые доски, на которых обычно переносили трупы.
— Кладите их на носилки! Быстрее!
У ворот и вокруг крематория всегда было опасно. Здесь постоянно болтались эсэсовцы, и в любую минуту мог появиться шарфюрер Бройер. Он очень не любил отпускать заключенных живыми из бункера. Приказ Нойбауера был выполнен, 509-го и Бухера выпустили из бункера, и они автоматически снова превратились в дичь. Каждый мог сорвать на них зло, не говоря уже о Вебере, для которого было бы просто делом чести угробить их, если бы он случайно узнал, что они еще живы.
— Что за ерунда! — проворчал один из носильщиков. — Тащить их через весь лагерь, чтобы завтра их опять отправили сюда. Они же не протянут и двух часов.
— Какое твое собачье дело, идиот! — вдруг злобно зашипел на него писарь. — Берись за ручки и вперед! Есть среди вас хоть один нормальный человек или нет?
— Есть, — сказал другой носильщик, постарше, берясь за носилки, на которых лежал 509-й. — А что с ними случилось? Что-нибудь особенное?
— Они из 22-го барака. — Писарь посмотрел по сторонам и подошел вплотную к носильщику. — Эти двое позавчера отказались подписать бумагу.
— Какую бумагу?
— Заявление о добровольном согласии для врача-лягушатника. Остальных он забрал с собой.
— Как?.. И после этого их не повесили?
— Нет. — Писарь шел рядом с носилками. — Их надо отправить обратно в барак. Приказ коменданта. Так что шевелитесь, ребята, пока этот приказ кто-нибудь не отменил.
— Ах вот оно что! Понимаю…
Пожилой носильщик вдруг зашагал так широко, что чуть не сшиб своего напарника.
— Ты что, спятил? — обозлился тот.
