и кобурой — снять их заранее или не надо?
Он еще раз пошел навстречу воображаемому генералу. Так. Не слишком близко. Остановиться за несколько метров.
— Господин генерал!..
А может, господин камрад? Нет, если это будет генерал, то, пожалуй, не стоит. А еще лучше: просто четкий салют и после этого рукопожатие. Краткое, корректное — не трясти, а просто пожать руку. В конце концов, речь ведь идет об элементарном уважении — противника к противнику, офицера к офицеру. Если на то пошло — они ведь все камрады, хоть и враги. Допустим, они проиграли после честной борьбы. Почет и уважение тому, кто храбро сражался, но был побежден!
Нойбауер почувствовал, как в нем затрепетал прежний почтовый служащий. Он ощутил себя участником исторического свершения.
— Господин генерал!..
С достоинством. Потом рукопожатие. А может, и короткий обед с победителем — такие примеры рыцарского отношения друг к другу уже были известны. Роммель с пленными англичанами. Жаль, что он не знает английского. Но это не страшно: переводчиков в лагере хватает.
Как быстро, оказывается, можно привыкнуть салютовать на старый манер, по-военному! Да он по сути никогда и не был фанатиком. Скорее просто чиновником, верно служившим отечеству. Вебер и ему подобные или Дитц со своей кликой — это были нацисты.
Нойбауер достал сигару. «Ромео и Джульетта». Сигары лучше скурить. Оставить в коробке штук пять, на всякий случай. Может, придется угостить противника. Хорошая сигара порой оказывается лучше всякой дипломатии.
Он сделал несколько затяжек. А если они пожелают осмотреть лагерь? Пожалуйста. Если им что-то не понравится — он только выполнял приказы. Это понятно каждому солдату. Иногда и у него самого сердце кровью обливалось, но, как говорится…
Ему вдруг пришла в голову мысль. Питание! Хорошее, обильное питание! Вот что необходимо! На это всегда смотрят в первую очередь. Нужно немедленно распорядиться, чтобы увеличили рацион. Тогда все увидят, что он сразу же, как только перестал получать приказы, сделал для заключенных все, что в его силах. Он лично отдаст распоряжение обоим лагерным старостам. Они сами — заключенные. Они потом все подтвердят.
Штайнбреннер стоял перед Вебером. Лицо его горело рвением.
— Двое заключенных застрелены при попытке к бегству, — доложил он. — В обоих случаях — попадание в голову.
Вебер медленно встал и небрежно, боком, присел на край своего стола.
— С какого расстояния?
— Одного с тридцати, другого с сорока метров.
— В самом деле?
Штайнбреннер покраснел. Он застрелил обоих всего с нескольких метров — ровно столько, сколько нужно, чтобы по краям раны не осталось следов пороха.
— И это была попытка к бегству? — спросил Вебер.
— Так точно.
Оба прекрасно знали, что никакой попытки к бегству не было. Просто так называлась одна из любимых игр эсэсовцев: нужно взять шапку заключенного, бросить ее через голову назад и отдать приказ принести ее; в тот момент, когда заключенный пробегает мимо, он получает сзади пулю за попытку к бегству. Стрелок обычно награждался за это несколькими днями отпуска.
— Хочешь в отпуск? — спросил Вебер.
— Никак нет.
— Почему?
— Это выглядело бы так, как будто я не прочь смыться.
Вебер поднял брови и начал медленно покачивать в воздухе ногой, свисавшей со стола. Солнечный зайчик от его блестящего сапога блуждал по голым стенам, как одинокая светлая бабочка.
— Значит, ты не боишься?
— Нет. — Штайнбреннер твердо смотрел Веберу в глаза.
— Хорошо. Нам нужны надежные люди. Особенно сейчас.
Вебер уже давно присматривался к Штайнбреннеру. Этот мальчишка нравился ему. В нем еще осталось что-то от того фанатизма, которым когда-то славились части СС.
— Особенно сейчас, — повторил Вебер. — Нам теперь нужна гвардия гвардии. Понимаешь?
— Так точно. Думаю, что понимаю.
Штайнбреннер опять покраснел. Вебер был его идеалом. Он слепо благоговел перед ним — как мальчишка может благоговеть перед вождем индейского племени. Он не раз слышал об отваге Вебера в рукопашных сражениях 33-го года. Он знал, что в 29-м году Вебер принимал участие в убийстве пяти рабочих коммунистов и отсидел за это четыре месяца в тюрьме. Рабочих ночью сорвали с постелей и на глазах у близких забили насмерть ногами. Он слышал и о свирепых веберовских допросах в гестапо, о его беспощадности к врагам рейха. Все, чего он желал для себя, было — стать таким же, как его идеал. Он вырос с учением партии. Ему было семь лет, когда к власти пришел национал-социализм, и теперь он был идеальным продуктом новой системы воспитания.
— Слишком много народу попало в СС без настоящей проверки, — продолжал Вебер. — Сейчас станет видно, кто есть кто. Славные времена безделья кончились. Ты это знаешь?
— Так точно. — Штайнбреннер стоял навытяжку.
— У нас здесь уже есть с десяток надежных людей. Лучшие из лучших. — Вебер испытующе посмотрел на Штайнбреннера. — Приходи сюда сегодня вечером, в половине девятого. Там посмотрим.
Штайнбреннер восторженно повернулся на каблуках и вышел, печатая шаг. Вебер встал и обошел вокруг стола. «Вот и еще один… — подумал он. — Уже вполне достаточно, чтобы подложить старику в последний момент хорошую свинью». Вебер ухмыльнулся. Он давно заметил, что Нойбауер собирается предстать перед победителями этаким свежевымытым ангелом, а всю вину свалить на него. Последнее его мало заботило — грехов у него и без Нойбауера хватало; но он не любил свежевымытых ангелов.
День уныло тащился к вечеру. Эсэсовцы уже почти не появлялись в лагере. Они не знали, что у заключенных есть оружие, и они совсем не поэтому стали вдруг такими осторожными. Даже раздобыв еще в сто раз больше наганов, чем у них уже было, заключенные не имели бы ни малейшего шанса на успех в открытом бою — они ничего не смогли бы сделать против пулеметов. То, что с недавних пор внушало эсэсовцам страх, — было просто огромное количество заключенных.
В три часа лагерные громкоговорители прокричали имена двадцати заключенных, которые должны были через десять минут прибыть к воротам. Это могло означать все, что угодно — допрос, письмо с воли или смерть. По команде подпольного руководства лагеря названные двадцать человек мигом исчезли из своих бараков; семеро из них спрятались в Малом лагере. Приказ повторили еще раз. Все двадцать были политическими. К воротам никто не явился. Это был первый случай открытого неповиновения в лагере. Вскоре последовал новый приказ: всему лагерю построиться на плацу. Члены подпольного руководства передали по цепочке призыв оставаться в бараках. На плацу их могли всех перестрелять из пулеметов. Вебер готов был пойти на крайние меры, но пока еще не решался открыто противодействовать Нойбауеру. Подпольному руководству удалось узнать через канцелярию, что приказ исходил не от Нойбауера, а исключительно от Вебера. Вебер велел объявить по лагерной трансляции, что никто не получит пищи до тех пор, пока не будут выданы двадцать политзаключенных.
В четыре часа поступил приказ от Нойбауера: старосты лагеря должны были немедленно явиться к нему. Старосты подчинились приказу и отправились к коменданту. Лагерь в глухом напряжении ждал — вернутся они или нет.
Через полчаса они вернулись обратно. Нойбауер показал им приказ об отправке партии заключенных. Это был уже второй по счету приказ. Согласно этому приказу две тысячи человек должны были покинуть лагерь в течение часа. Нойбауер выразил готовность отложить отправку партии до утра. Члены подпольного руководства лагеря немедленно собрались в лазарете на экстренное совещание. Первым делом они добились от переметнувшегося к ним врача-эсэсовца, доктора Хоффманна, обещания, используя свое
