походные сумки и разные другие предметы, бывшие, по-видимому, недавно в употреблении. По всему видно было, что человек, живущий в этом доме, считает его лишь временным приютом.
Когда Голтспер вошел в библиотеку, там уже никого не было. Индеец, поставив лампу на стол, уже успел выйти.
– Так, так! – пробормотал Голтспер, усаживаясь за стол и еще раз просматривая грамоту. – Скэрти послан вербовать солдат. А с какой целью? Неужели опять готовится поход против шотландцев? Я думал, что его величество сыт этим неприятелем по горло! Быть может, ему скоро придется заняться другим, поближе к дому. Возможно, он уже кое-что подозревает, и – как знать? – может быть, этим объясняются его распоряжения капитану кирасиров. Что ж, пусть Скэрти попробует выполнить их, если сумеет. Ну, а что касается набора солдат, тут, мне кажется, я его опередил. Вряд ли ему удастся пополнить свой отряд в этих краях, если только можно положиться на обещания крестьян. Преследования Гемпдена и его популярность среди народа привлекли Бэкингемское графство на сторону доброго дела; за фермеров можно ручаться, а крестьян мне удалось завоевать и направить их на истинный путь. Дворяне один за другим – переходят к нам. А сегодняшний день заставил наконец решиться и сэра Мармадьюка Уэда; теперь он уже будет не простым зрителем, а деятельным участником – заговорщиком, если это звучит сильнее. Ах, сэр Мармадьюк, отныне я буду любить вас почти так же, как люблю вашу дочь! Но нет, нет, нет! Эта любовь вне всяких сравнений. Ради нее я пожертвовал бы всем на свете – даже делом!
Никто меня не слышит: я говорю со своим сердцем. К чему обманывать его? Я могу скрыть свою любовь от людей, но не от самого себя – и не от нее. Она должна была догадаться о ней! Прочесть ее в моих глазах, в моем поведении. А ведь нет часа – да нет, ни единой минуты, когда бы я не думал о ней! Даже во сне я вижу ее перед собой так живо, как если бы она сама сошла ко мне – этот прелестный образ золотоволосой грации, увенчанной алыми розами!
Неужели я ослеплен? Неужели это простая случайность и все наши счастливые встречи были вовсе непреднамеренны или разве только с моей стороны? А последняя, самая дорогая из всех, – когда она уронила эту белоснежную перчатку, которую я с тех пор с гордостью ношу на шляпе? О вы, духи, властвующие над судьбами любви, скажите мне, что я не жертва пустого самообмана! Я видел ее, говорил с нею, но я не решился спросить ее. Как я ни жаждал узнать правду, я не осмелился задать ей вопрос. Я страшился ответа, как человек, строящий воздушные замки, боится бури, которая может сокрушить их в один миг. О Боже! Если меня ждет крушение, если рушится эта последняя любовь в моей жизни, – я погибну среди развалин! Но ведь она не могла не увидеть своей перчатки на моей шляпе! Не могла не узнать ее! Она должна была догадаться, почему я ношу на шляпе этот сувенир. Но если с ее стороны не было никакого умысла, если она действительно потеряла свою перчатку – тогда я погиб! Она должна считать меня дерзким, самонадеянным обманщиком, который внушает ей чувство презрения и гнева. Даже Скэрти, несмотря на свое поражение, будет в ее глазах достойнее, чем я!
Нет, это просто безумие – мечтать о ней! И еще большее безумие надеяться, что она замечает меня! И желать этого – более чем преступно. Если бы она даже полюбила меня, чем это может кончиться? Лишь ее гибелью! Боже сохрани меня от такого преступления! Небо свидетель, я старался избежать этого, я пытался заставить себя не любить ее, я даже желал иногда, чтобы она не любила меня. Так было сначала. Но, увы, недолго я мог противиться этому сладкому очарованию! Мое сердце уже не принадлежало мне, и весь я душой и телом отдался поработившему меня чувству. Жизнь моя кончена, и не все ли мне равно, какой меня постигнет конец: будет ли это позорная виселица или почетная могила!
Я должен непременно поговорить с сэром Мармадьюком. Ведь теперь даже простое письмо может не дойти до него. И все это из-за чудовищного приказа всемилостивейшего монарха! – воскликнул Голтспер, презрительно подчеркивая последние два слова. – Поистине, со стороны короля это не только чудовищно, но и в высшей степени безрассудно. Это, несомненно, пойдет на пользу нашему делу, и будь это кто-нибудь другой, а не сэр Мармадьюк, я бы только радовался. Но подумать только, Ричард Скэрти, низкий царедворец, всем известный распутник, – под одной кровлей с Марион Уэд, в одном доме с ней, за одним столом! День и ночь рядом с ней этот негодяй, обладающий столь опасной силой, ибо он представляет собою власть! О Боже!
Эти мучительные мысли заставили кавалера вскочить с места, и он в сильном волнении быстро зашагал по комнате.
– Останется ли сэр Мармадьюк в Бэлстроде? – продолжал он размышлять вслух. – Он не может поступить иначе. Уехать куда-нибудь – значит, навлечь на себя гнев тирана, находящегося под башмаком королевы... быть может, подвергнуться еще более суровому наказанию. Но неужели он оставит своих детей среди этой пьяной солдатни, способной оскорбить их и даже... Наверно, он их отправит куда-нибудь – по крайней мере, до лучших времен. Слава Богу, есть надежда на лучшие. Завтра я повидаюсь с сэром Мармадьюком. Я ему это обещал. И ее я тоже постараюсь повидать, несмотря на то что это свидание может окончиться для меня очень грустно, и, может статься, это будет последнее свидание.
Приняв это отчаянное решение, кавалер снова опустился в кресло и, облокотившись на стол, обхватил голову руками. Он погрузился в глубокое раздумье.
Но как он ни был поглощен своими мыслями, ему пришлось вскоре оторваться от них. Появление Ориоли, наверно, не помешало бы ему, так как индеец в своих мокасинах вошел совершенно неслышно, но в ту же минуту за окном раздался громкий стук подков по усыпанной гравием дорожке, ведущей к дому.
Ориоли, войдя, остановился у двери с таким видом, словно собирался что-то сообщить.
– Что такое, Ориоли? Еще посетитель?
Индеец утвердительно кивнул головой.
– Верховой?.. Да, впрочем, что я спрашиваю! Я же слышал – кто-то ехал на лошади. Чужой?
Индеец ответил той же пантомимой, что и в первый раз, показав знаками, что посетитель явился издалека.
– Проводи его сюда. Позаботься о его коне, поставь его в конюшню. Возможно, этот человек останется ночевать.
Выслушав распоряжения Голтспера, молчаливый слуга бесшумно выскользнул из комнаты и отправился выполнять их.
Гость, являющийся в такой поздний час, – да и в любое другое время, – не был неожиданностью для хозяина Каменной Балки. В этом не было ничего необычного. Большинство его посетителей привыкли приезжать после полуночи и нередко отправлялись обратно на рассвете. Вот почему, давая распоряжения Ориоли, Голтспер сказал «возможно».
«Кто бы это мог быть? – подумал Голтспер, когда Ориоли вышел из комнаты. – Я сегодня никого не жду».
Спокойный звучный голос приезжего, обратившегося с каким-то вопросом к индейцу, не помог Голтсперу установить личность его обладателя. Голос этот был ему незнаком.
Ответа на вопрос не последовало, но, вероятно, безмолвные жесты Ориоли были достаточно красноречивы, потому что в ту же минуту послышались тяжелые шаги и легкое позвякивание шпор, и вслед за этим в дверях появился высокий темноволосый человек, который, не дожидаясь приглашения и даже не сняв шляпы, вошел в комнату.
Незнакомец, державший себя столь непринужденно, обладал своеобразной и несколько грубоватой внешностью. На нем были камзол из толстого коричневого сукна, фетровая шляпа без перьев, грубые порыжевшие сапоги с железными заржавленными шпорами. Вместо кружевной оторочки манжеты его были обшиты узкой полотняной тесьмой, и это, а также коротко остриженные волосы придавали ему сходство с пуританином.
Однако, несмотря на простоту его одежды, по его манере держать себя, по его поведению никто не сказал бы, что это простой посыльный или слуга. Напротив, сдержанный поклон, которым он приветствовал Голтспера, войдя в комнату, спокойный, уверенный вид изобличали человека, который, каково бы ни было его общественное положение, не привык склоняться перед гордецами.
Лицо его было не то что мрачно, но сурово; волосы – темные, кожа мертвенного оттенка, а в общем черты его не были лишены привлекательности и поражали своим необыкновенным спокойствием и мужественностью, о чем говорил взгляд его проницательных, черных, как уголь, глаз.
– Судя по вашему запыленному камзолу, сударь, – сказал Голтспер, ответив на поклон своего гостя, –
