В одном углу курительного салона помещалась роскошная буфетная стой— ка, уставленная шеренгами графинов и бутылок с этикетками и серебряными пробками, стаканами, горками лимонов; тут же стояли ступки для сахара и пряностей, висели пучки благоухающей мяты, красовались душистые ананасы, бокалы с соломинками, через которые тянут мятный джулеп, кобблер с хере— сом и другие не менее изысканные напитки.
И над всем этим великолепием царил бармен. Но не подумайте, что это был какой-нибудь субъект из породы официантов, испитой, с землистыми ще— ками и нечистой кожей, это сомнительное украшение всех английских оте— лей, которое одним своим видом способно отбить всякий аппетит. Напротив: представьте себе щеголя, одетого по последней моде — разумеется, по моде своей страны и своего сословия, то есть людей на Миссисипи. При исполне— нии обязанностей он не носит ни сюртука, ни жилета, но рубашка его дос— тойна особого описания; она из тончайшего полотна ирландских мануфактур, слишком тонкого, чтобы его могли носить те, кто ткет, а такой прекрасной работой не может похвалиться даже первоклассный лондонский поставщик с Бонд-стрит. В манжетах золотые запонки, в пышных складках жабо на груди сверкают брильянты. Из-под отложного воротничка виднеется черная лента, повязанная спереди бантом а ля Байрон; впрочем, тут уж скорее повинно жаркое тропическое солнце, чем желание подражать поэту-мореплавателю. Поверх рубашки он носит шелковые, искусно вышитые подтяжки с массивными золотыми пряжками. Шляпа-панама, сплетенная из ценной травы с островов Океании, венчает его напомаженные кудри. Таков наш бармен с парохода. О нижней половине его туловища говорить не стоит: эта часть бармена не видна, она закрыта стойкой.
Словом, это отнюдь не подобострастно ухмыляющийся холуй, а франтова— тый, весьма самоуверенный модник; ему нередко принадлежит буфет со всем его содержимым, и ведет он себя столь же независимо, как стюард или даже сам капитан.
Я еще не подошел к буфету, а уж на стойке оказался стакан, и молодой человек бросил в него несколько кусочков льда. А ведь мы еще не обменя— лись с ним ни единым словом. Он не стал дожидаться заказа, прочтя в моих глазах твердое намерение выпить.
— Кобблер?
— Нет, — сказал я, — мятный джулеп.
— Прекрасно! Я приготовлю вам такой джулеп, что на ногах не устоите.
— Спасибо. Вот это как раз мне и нужно.
Тут бармен поставил рядом два больших бокала. В один он насыпал ложку сахарной пудры, бросил туда ломтик лимона, ломтик апельсина, несколько веточек зеленой мяты, затем пригоршню толченого льда, добавил треть ста— кана воды и наконец большую стеклянную стопку коньяку. Покончив с этим, он взял в обе руки по бокалу и стал переливать содержимое из одного в другой с такой скоростью, что лед, коньяк, лимон и все прочее находились как бы во взвешенном состоянии между двумя сосудами. Заметим, что расс— тояние между бокалами было по меньшей мере два фута. Это искусство, ко— торое дается лишь долгой практикой, составляло, как видно, предмет осо— бой профессиональной гордости бармена и неотъемлемую принадлежность его ремесла. После многократных эволюций джулепу наконец разрешено было ос— таться в одном из двух бокалов и украсить собою стойку.
Теперь надлежало завершить творение. От ананаса был отрезан тонкий ломтик, затем этот ломтик зажали между большим и указательным пальцами, перегнули его пополам и ловким круговым движением протерли им края бока— ла.
— Новейшая орлеанская мода, — заметил с улыбкой бармен, заканчивая манипуляцию.
Последняя процедура имела двоякое назначение. Ломтик ананаса не только снимал налипшие на стекло остатки сахара и кусочки мяты, но, пус— кая сок, добавлял свой аромат к напитку.
— Новейшая орлеанская мода, — повторил бармен. — Последнее слово нау— ки.
Я кивнул в знак одобрения.
Наконец джулеп был готов — это явствовало из того, что бокал пододви— нули ко мне по мраморной стойке.
— Соломинку? — последовал краткий вопрос.
— Да, пожалуйста.
В бокал была опущена соломинка, и, зажав ее губами, я стал жадно втя— гивать в себя, быть может, самый упоительный из всех алкогольных напит— ков — мятный джулеп.
После первого же глотка я почувствовал его действие. Пульс стал ров— нее, лихорадка улеглась, кровь спокойнее потекла по жилам, а сердце буд— то погрузилось в струи Летыnote 18. Облегчение наступило почти мгновенно, и я не понимал, как раньше до этого не додумался. На душе у меня, правда, все еще было скверно, по теперь я знал, что нашел безотказное средство утешения. Пусть действие его будет временным, но я был рад и этому. И, припав к соломинке, я стал жадно, большими глотками втягивать в себя бо— жественный напиток и втягивал его до тех пор, пока звон потревоженных соломинкой кусочков льда о дно бокала не оповестил меня о том, что джу— леп иссяк.
— Еще один, пожалуйста!
— Вам понравилось?
— Чрезвычайно!
— Я же вам говорил. Смею вас уверить, сударь, что на нашей посудине вам смешают мятный джулеп не хуже, если не лучше того, что подают в Сент-Чарльзе или на Веранде.
— Великолепная штука!
— Могу вам предложить кобблер с хересом — тоже язык проглотите.
— Не сомневаюсь, но я не люблю хереса, предпочитаю вот это.
— Вы правы. Я лично — тоже. А ананас — это новинка, и я нахожу — но— винка удачная.
— И я нахожу.
— Возьмите другую соломинку.
— Спасибо.
Бармен был на редкость любезен. Я полагал, что любезность эта вызвана моими похвалами его джулепу. Но, как я установил потом, дело было не в этом. В Луизиане люди не так-то податливы на дешевую лесть. Я был обязан его хорошему мнению о моей особе совершенно иной причине — тому, что я так ловко осадил назойливого пассажира! Возможно также, что ему стало известно, как я проучил подлеца Ларкина. Весть о подобного рода «подви— гах» очень быстро распространяется на Миссисипи, где такие качества, как сила и мужество, ценятся превыше всего. Посему в глазах бармена я был лицом, которое можно удостоить внимания, и за дружеской беседой с ним я проглотил второй джулеп, а затем попросил и третий.
Аврора была на время забыта, а если образ ее вдруг всплывал в моем воображении, то не вызывал уже прежней горечи. Иногда я снова видел сце— ну прощания, но поднимавшаяся в душе боль икстепенно притуплялась, была не так невыносима, как прежде.
Глава XLVII. ПАРТИЯ В ВИСТ
Посередине курительного зала стоял стол, за которым сидели человек пять-шесть. Примерно столько же стояло позади, заглядывая им через пле— чо.
Жесты и сосредоточенные лица этих людей, а также характерное хлопанье по столу, звон долларов и частые возгласы: «туз», «валет», «козырь» — свидетельствовали о том, что здесь идет карточная игра. То был юкр.
Мне давно хотелось узнать этy весьма распространенную в Америке игру, поэтому я подошел поближе и стал наблюдать за игроками. Один из них был мой давешний приятель, поднявший ложную тревогу. Он сидел ко мне спиной и не сразу меня заметил.
Двое или трое игроков были превосходно одеты. На них были сюртуки из тончаншего сукна, жабо из самого дорогого батиста, в манишках сверкали драгоценные запонки, на руках — драгоценные перстни. Но руки выдавали их. Они яснее всяких слов говорили, что эти господа не всегда носили столь изящные безделушки. Никакое туалетное мыло не могло ни смягчить грубую, шершавую кожу, ни уничтожить мозолей — следов тяжелого труда.
Что из того! Мозоли на руках не мешают быть джентльменом. На далеком Западе происхождение не играет большой роли, и простой деревенский па— рень может здесь стать президентом.
