- Он сказал мне, что тот старик... как бишь его?.. Коптевской, назначил эту пенсию Сусанне, потому что... оттого... ну, словом, в виде вознаграждения.
Я всплеснул руками.
- И ты поверил? Фустов наклонил голову.
- Да! Я поверил... Он также сказал, что и с молодым... Словом, мой поступок не имеет оправданья.
- И ты удалился, чтобы все перервать?
- Да; это лучшее средство... в таких случаях. Я поступил дико, дико,подхватил он.
Мы оба помолчали. Каждый из нас чувствовал, что другому было стыдно; но мне было легче: я стыдился не за себя. XX
- Я бы теперь этому Виктору все кости переломал,- продолжал Фустов, стиснув зубы,- если бы сам не сознавал себя виноватым. Я теперь понимаю, почему вся эта штука подведена было: с замужеством Сусанны они лишались ее пенсии... Подлецы!
Я взял его за руку.
- Александр,- спросил я,- ты был у ней?
- Нет; я прямо с дороги к тебе. Я пойду завтра... завтра рано. Этого нельзя так оставить. Ни за что! .
- Да ты... любишь ее, Александр? Фустов как будто обиделся.
- Конечно, я ее люблю. Я очень к ней привязан.
- Она прекрасная, честная девушка! - воскликнул я. Фустов нетерпеливо топнул ногою.
- Да что ты воображаешь? Я готов был жениться на ней,- она же крещеная,- я и теперь готов на ней жениться, я уже думал об этом, хотя она старше меня.
В это мгновенье мне вдруг показалось, что на окне сидит, склонившись на руки, бледная женская фигура. Свечи нагорели: в комнате было темно. Я вздрогнул, вгляделся пристальнее, и ничего, конечно, не увидал на подоконнике, но какое-то странное чувство, смешение ужаса, тоски, сожаления, охватило меня.
- Александр! - начал я с внезапным увлечением,- прошу тебя, умоляю тебя, ступай сейчас к Ратчам, не откладывай до завтра! Мне внутренний голос говорит, что тебе непременно должно сегодня же увидаться с Сусанной!
Фустов пожал плечами.
- Что ты это, помилуй! Теперь одиннадцатый час, у них, вероятно, все уже спят в доме.
- Все равно... Ступай, ради бога! У меня есть предчувствие... Пожалуйста, послушайся меня! Ступай сейчас, возьми извозчика...
- Ну, что за вздор!-хладнокровно возразил Фустов,- с какой стати я пойду теперь? Завтра утром я там буду, и все разъяснится.
- Но, Александр, вспомни, она говорила о том, что она умрет, что ты ее не застанешь... И если б ты видел ее лицо! Подумай, представь, чтобы решиться идти ко мне... чего ей стоило...
- У ней восторженная голова,- промолвил Фустов, который, по-видимому, снова вполне овладел собою.- Все молодые девушки так... на первых порах. Повторяю, завтра все придет в порядок. Пока прощай. Я устал, да и тебе спать хочется.
Он взял фуражку и пошел вон из комнаты.
- Но ты обещаешь тотчас прийти сюда и все сказать мне?- крикнул я ему вслед.
- Обещаю... Прощай!
Я лег в постель, но на сердце у меня было неспокойно, и я досадовал на моего друга. Я заснул поздно и видел во сне, будто мы с Сусанной бродим по каким-то подземным сырым переходам,
лазим по узким крутым лестницам, и все глубже и глубже спускаемся вниз, хотя нам непременно следует выбраться вверх, на воздух, и кто-то все время беспрестанно зовет нас, однообразно и жалобно. XXI
Чья-то рука легла на мое плечо и несколько раз меня толкнула... Я открыл глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные глаза глядели бессмысленно в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал в идиотизм... Фустов походил на него в эту минуту. Я поспешно приподнялся.
- Что такое? Что с тобою? Господи! Он ничего не отвечал.
- Да что случилось? Фустов? Говори же! Сусанна?.. Фустов слегка встрепенулся.
- Она...-начал он сиплым голосом и умолк.
- Что с нею? Ты ее видел? Он уставился на меня.
- Ее уж нет.
- Как нет?
- Совсем нет. Она умерла. Я вскочил с постели.
- Как умерла! Сусанна? Умерла? Фустов опять отвел глаза в сторону.
- Да, умерла; в полночь.
'Он рехнулся!' - мелькнуло у меня в голове.
- В полночь! Да теперь который час?
- Теперь восемь часов утра. Мне прислали сказать. Ее завтра хоронят.
Я схватил его за руку.
- Александр, ты не бредишь? Ты в своем уме?
- Я в своем уме,- отвечал он.- Я, как узнал это, сейчас отправился к тебе.
Сердце во мне болезненно окаменело, как это всегда бывает при убеждении в невозвратно совершившейся беде.
- Боже мой! Боже мой! Умерла! - твердил я.- Как это возможно! Так внезапно! Или, может быть, она сама лишила себя жизни?
- Не знаю,- проговорил Фустов.- Ничего не знаю. Мне сказали: в полночь скончалась. И завтра хоронить будут.
'В полночь,- подумал я...- Стало быть, она была еще жива вчера, когда она мне почудилась на окне, когда я умолял его бежать к ней...'
- Она была еще жива вчера, когда ты посылал меня к
Ивану Демьянычу,- промолвил Фустов, словно угадав мою мысль.
'Как же мало он знал ее! - подумал я опять.- Как мало мы оба ее знали! Восторженная голова, говорил он, все молодые девушки так... А в ту самую минуту она, быть может, подносила к губам... Возможно ли любить кого-нибудь и так грубо в нем ошибаться?'
Фустов неподвижно стоял пред моею кроватью, с повисшими руками, как виноватый. XXII
Я наскоро оделся.
- Что же ты намерен теперь делать, Александр?- спросил я.
Он посмотрел на меня с недоуменьем, как бы дивясь нелепости моего вопроса. И в самом деле, что было делать?
- Ты, однако, не можешь не пойти к ним,- начал я.- Ты должен узнать, как это случилось; тут, может быть, преступление скрывается. От этих людей всего ожидать следует... Это все на чистую воду вывести следует. Вспомни, что стоит в ее тетрадке: пенсия прекращается в случае замужества, а в случае смерти переходит к Ратчу. Во всяком случае, последний долг отдать надо, поклониться праху!
Я говорил Фустову как наставник, как старший брат. Среди всего этого ужаса, горя, изумления какое-то невольное чувство превосходства над Фустовым внезапно проявилось во мне... Оттого ли, что я видел его подавленным сознаньем своей вины, потерявшимся, уничтоженным; оттого ли, что несчастье, поразив человека, почти всегда его роняет, спускает его ниже в мнении других -'стало, мол, ты плох, коли не умел увернуться!' - господь ведает! Только Фустов мне казался почти ребенком, и жалко было мне его, и понимал я необходимость строгости. Я протягивал ему руку сверху вниз. Одно лишь женское сожаление не идет сверху вниз.
Но Фустов продолжал глядеть на меня тупо и дико,- мой авторитет, очевидно, не действовал на него,- и на мой вторичный вопрос: 'Ведь ты пойдешь к ним?' - отвечал: 'Нет, не пойду'.
- Как же это, помилуй! Неужели ты не захочешь сам узнать, расспросить: как, что? Может быть, она
