параллели между русскими и французскими):
L'aigle se plait aux regions austeres, Ou le ramier ne saurait habiter...'
- Digne de M. de Saint Aulaire!2-всякий раз восклицал M. le Commandeur.
Иван Матвеич до самой смерти казался моложавым: щеки у него были розовые, зубы белые, брови густые и неподвижные, глаза приятные и выразительные: светлые черные глаза, настоящий агат; он вовсе не был капризен и обходился со всеми, даже со слугами, очень учтиво... Но боже мой! как мне было тяжело с ним, с какою радостью я всякий раз от него уходила, какие нехорошие мысли возмущали меня в его присутствии! Ах, я не была в них виновата!.. Не виновата я в том, что из меня сделали...
Г-ну Ратчу, после его свадьбы, был отведен флигель недалеко от господского дома. Я жила там с моею матерью. Невесело было мне и там. У нее скоро родился сын, тот самый Виктор, которого я вправе считать и называть моим врагом. С самого его рождения здоровье моей матушки, и прежде слабое, уже не поправилось. Г-н Ратч в то время не считал нужным выказывать ту веселость, которой он теперь предается: он имел вид постоянно суровый и старался прослыть за дельца. Со мной он был жесток и груб. Я чувствовала удовольствие, когда уходила от Ивана Матвеича;
но и свой флигель я покидала охотно... Несчастная моя молодость! Вечно от одного берега к другому, и ни к которому не хочется пристать! Бывало, бежишь через двор, зимой, по глубокому снегу, в холодном платьице, бежишь в господский дом к Ивану Матвеичу на чтение и словно радуешься... А придешь, увидишь эти большие унылые комнаты, эти пестрые штофные мебели, этого приветливого и бездушного старика в шелковой 'дульетке' нараспашку, в белом жабо и белом галстуке, с маншетками на пальцах, с 'супсоном' пудры (так выражался его камердинер) на зачесанных назад волосах, захватит тебе дыхание этот душный запах амбры, и сердце так и упадет. Ива i Матвеич сидел обыкновенно в просторных вольтеровских креслах; на стене, над его головой, висела картина, изображавшая молодую женщину с ясным и смелым выражением лица, одетую в богатый еврейский костюм и всю покрытую драгоценными камнями, жемчугом... Я часто заглядывалась на эту картину, но только впоследствии узнала, что это был портрет моей матери, писанный ее отцом по заказу Ивана Матвеича. Изменилась же она с того времени! Умел он сломить и уничтожить ее! 'И она его любила! Любила этого старика!-думалось мне...- Как это возможно! Его
1 Орлу нравится в суровых краях, где дикий голубь не мог бы жить (франц.).
2 Достойно господина Сент Олера! (франц.)
любить!' А между тем, когда я вспоминала иные взгляды матушки, иные недомолвки и невольные движения... 'Да, да, она любила его!' - твердила я с ужасом. Ах, не дай бог никому испытывать такие ощущения!
Каждый день я читала Ивану Матвеичу, иногда три, четыре часа сряду... Мне было вредно так много и так громко читать. Доктор наш боялся за мою грудь и даже однажды доложил об этом Ивану Матвеичу. Но тот только улыбнулся (то есть нет: он никогда не улыбался, а как-то завастривал и выдвигал вперед губы) и сказал ему: Vous ne savez pas се qu'il у a de ressources danscette jeunesse' 1.- 'Однако в прежние годы M. le Commandeur...' - осмелился было заметить доктор. Иван Матвеич опять усмехнулся:
'Vous revez, mon cher,- перебил он его,-le Commandeur n'a plus de dents et il crache a chaque mot. J'aime les voix jeunes'2.
И я продолжала читать, хоть и много кашляла по утрам и по ночам...
Иногда Иван Матвеич заставлял меня играть на фортепиано. Но музыка действовала усыпительно на его нервы. Глаза его тотчас закрывались, голова мерно опускалась, и только изредка слышалось: 'C'est du Steibelt, n'est-ce pas? Jouez moi du Steibelt'3. Иван Матвеич считал Штейбельта великим гением, умевшим победить в себе 'la grossiere lourdeur des Allemands'1, и упрекал его в одном: trop de fougue! trop d'imagination!..'5 КогдажеИван Матвеич замечал, 'что я уставала за фортепиано, он предлагал мне 'du cachou de Bologne'6. Так шли дни за днями...
И вот в одну ночь- незабвенную ночь! -страшное несчастие меня поразило. Моя матушка скончалась почти внезапно. Мне только что минуло пятнадцать лет. О, какое это было горе, каким злым вихрем оно налетело на меня! Как запугала меня эта первая встреча со смертию! Бедная моя матушка! Странные были наши отношения: мы обе страстно любили друг друга... страстно и безнадежно; мы обе словно хранили и скрывали от самих себя общую нам тайну, упорно молчали о ней, хотя знали, знали все, что происходило в глубине сердец наших! Даже о прошедшем, о раннем своем прошедшем, матушка со мной не говорила и никогда не жаловалась словами, хотя все существо ее было одна немая жалоба! Мы избегали всякого несколько серьезного разговора. Ах! я все надеялась, что придет час, и она выскажется наконец, и я выскажусь, и легче станет нам... Но заботы ежедневные, нерешительный и робкий нрав, болезни, присутствие г. Ратча, а главное: этот вечный вопрос 'к чему?' и это неуло
1 Вы не знаете, сколько сил в молодом возрасте (франц.). ,
2 Вы бредите, мой дорогой, у Командора нет зубов, и он плюется на каждом слове. Я люблю молодые голоса (франц.).
3 Это из Штейбельта, не правда ли? Сыграйте мне Штейбельта! (франц.) * Грубую тяжеловесность немцев (франц.). s Слишком много пыла! слишком много воображения!.. (франц.) ' Болонского желудочного бальзама (франц.).
вимое, беспрерывное утекание времени, жизни... Кончилось все громовым ударом, и не только тех слов, которые бы разрешили нашу тайну, даже обычных предсмертных прощании мне не пришлось услышать от моей матушки! Только и осталось у меня в памяти что восклицание г. Ратча: 'Сусанна Ивановна, извольте идти, мать вас благословить желает!', а потом бледная рука из-под тяжелого одеяла, дыхание мучительное, закатившийся глаз... О, довольно! довольно!
С каким ужасом, с каким негодованием, с каким тоскливым любопытством я на следующий день и в день похорон смотрела на лицо моего отца... да, моего отца! в шкатулке покойницы, нашлись его письма. Мне показалось, что он побледнел немного и осунулся... а впрочем, нет! Ничего не шевельнулось в этой каменной душе. Точно так же, как и прежде, позвал он меня спустя неделю в кабинет; точно тем же голосом попросил читать:
'Si vous le voulez bien, les observations sur L'histoire de France de Mably, a la page 74... la, ou nous avons ete interrompus' 1. И даже портрета матушки он не велел вынести! Правда, отпуская меня, он подозвал меня к себе и, дав вторично поцеловать свою руку, промолвил: 'Suzanne, la mort de votre mere vous a privee de votre appui naturel; mais vous pourrez toujours compter sur ma protection'2, но тотчас же слегка пихнул меня в плечо другою рукой и, с обычным своим завастриванием губ, прибавил:
'Allez, mon enfant'3. Я хотела было закричать ему: 'Да ведь вы мой отец!', но я ничего не сказала и вышла.
На другое утро, рано, я пошла на кладбище. Май месяц стоял тогда во всей красе цветов и листьев, и долго я сидела на свежей могиле. Я не плакала, не грустила; у меня одно вертелось в голове: 'Слышишь, мама? Он хочет и мне оказывать покровительство!' И мне казалось, что мать моя не должна была оскорбиться тою усмешкой, которая невольно просилась мне на губы.
Иногда я спрашиваю себя: что заставляло меня так настойчиво желать, добиваться - не признанья... куда! а хоть теплого родственного слова от Ивана Матвеича? Разве я не знала, что он был за человек и как мало он походил на то, чем в моих мечтаниях представлялся мне отец?.. Но я была так одинока, так одинока на земле! И потом все та же неотступная мысль не давала мне покоя: 'Ведь она его любила? За что-нибудь она полюбила же его?'
Прошло еще три года. Ничего не изменялось в нашей однообразной, заранее размеренной, рассчитанной жизни. Виктор подрастал. Я была старше его восемью годами и охотно занялась бы им, но г. Ратч этому воспротивился. Он приставил к нему няню, которая должна была строго наблюдать, чтобы ребенок не
1 Будьте любезны, 'Заметки к истории Франции' Мабли, страница 74... там, где нас прервали (франц.).
2 Сюзанна, смерть матери лишила вас естественной опоры, но вы всегда можете рассчитывать на мое покровительство (франц.).
3 Идите, дитя мое (франц.).
'баловался', то есть не допускать меня до него. Да и сам Виктор меня чуждался. Однажды г. Ратч пришел в мою комнату расстроенный, взволнованный, злобный. Уже накануне дошли до меня дурные слухи
