визгливо, кончая кашлем и краснотой да испариной по всему лицу. Паклин вообще заметил, что на людей вроде Субочевых цитаты из Гоголя действуют весьма сильно и как-то порывисто; но так-как ему не столько хотелось их потешать самих сколько показать их своим знакомым, то он переменил батареи и повел дело так, что старички вскоре совсем раскуражились.
Фомушка достал и показал гостям свою любимую деревянную резную табакерку, на которой когда-то можно было счесть тридцать шесть человеческих фигур в разных положениях: все они давно стерлись, но Фомушка их видел, видел до сих пор, и перечесть их мог и указывал на них.
'Смотрите, - говорил он, - вон один из окошка глядит, смотрите: он голову высунул...' А то место, на которое указывал его пухленький палец с приподнятым ноготком, так же было гладко, как и вся остальная крыша табакерки . Потом он обратил внимание посетителей на висевшую над его головой картину, писанную масляными красками.
Она изображала охотника в профиль, скачущего во весь дух на буланой лошади - тоже в профиль - по снежной равнине. На охотнике была высокая белая баранья шапка с голубым языком, черкеска из верблюжьей шерсти с бархатной оторочкой, перетянутая кованым золоченым поясом; расшитая шелком рукавица была заткнута за тот пояс; кинжал в серебряной оправе с чернью висел на нем.
В одной руке охотник, на вид очень моложавый и полный, держал огромный рог, украшенный красными кистями, а в другой - поводья и нагайку; все четыре ноги у лошади висели на воздухе, и на каждой из них живописец тщательно изобразил подкову, обозначив даже гвозди.
'И заметьте, - промолвил Фомушка, указывая тем же пухленьким пальцем на четыре полукруглых пятна, выведенных на белом фоне позади лошадиных ног, следы на снегу - и те представил!' Почему этих следов было всего четыре, а дальше позади не было видно ни одного - об этом Фомушка умалчивал.
- А ведь это я! - прибавил он, погодя немного, с стыдливой улыбкой.
- Как? - воскликнул Нежданов. - Вы были охотником?
- Был... да недолго. Раз, на всем скаку, через голову лошади покатился да курпей себе зашиб. Ну, Фимушка испугалась... ну - и запретила мне. Я с тех пор и бросил.
- Что вы зашибли? - спросил Нежданов.
- Курпей, - повторил Фомушка, понизив голос. Гости молча переглянулись. Никто не знал, что такое курпей, - то есть Маркелов знал, что курпеем зовется мохнатая кисть на казачьей или черкесской шапке; да не мог же это зашибить себе Фомушка! А спросить его, что именно он понимал под словом курпей, никто так и не решился.
- Ну, уж коли ты так расхвастался, - заговорила вдруг Фимушка, - так похвастаюсь и я.
Из крохотного 'бонердюжура', - так называлось старинное бюро на маленьких кривых ножках с подъемной круглой крышей, которая входила в спинку бюро, - она достала миниатюрную акварель в бронзовой овальной рамке, представлявшую совершенно голенького четырехлетнего младенца с колчаном за плечами и голубой ленточкой через грудку, пробующего концом пальчика острие стрелы. Младенец был очень курчав, немного кос и улыбался.
Фимушка показала акварель гостям.
- Это была - я... - промолвила она.
- Вы?
- Да, я. В юности. К моему батюшке покойному ходил живописец-француз, отличный живописец! Так вот он меня написал ко дню батюшкиных именин. И какой хороший был француз!
Он и после к нам езжал. Войдет, бывало, шаркнет ножкой, потом дрыгнет ею, дрыгнет и ручку тебе поцелует, а уходя - свои собственные пальчики поцелует, ей-ей! И направо-то он поклонится, и налево, и назад, и вперед! Очень хороший был француз!
Гости похвалили его работу; Паклин даже нашел, что есть еще какое-то сходство.
А тут Фомушка начал говорить о теперешних французах и выразил мнение, что они, должно быть, все презлые стали! - Почему же это так.. Фома Лаврентьевич? - Да помилуйте!.. Какие у них пошли имена! - Например? - Да вот, например: Ножан-Цент-Лорран! - прямо разбойник! - Фомушка кстати полюбопытствовал: кто, мол, теперь в Париже царствует. Ему сказали, что Наполеон. Это его, кажется, и удивило и опечалило. - Как же так?.. Старика такого... - начал было он и умолк, оглянувшись с смущением. Фомушка плохо знал по-французски и Вольтера читал в переводе (под его изголовьем, в заветном ящике, сохранялся рукописный 'Кандит'), но у него иногда вырывались выражения вроде: 'Это, батюшка, фосспарке'! (в смысле: 'это подозрительно', 'неверно'), над которым много смеялись, пока один ученый француз не объяснил, что это есть старое парламентское выражение, употреблявшееся в его родине до 1789 года.
Так как речь зашла о Франции да о французах, то и Фимушка решилась спросить о некоторой вещи, которая у ней осталась на душе. Сперва она подумала обратиться к Маркелову, но уж очень он смотрел сердито; Соломина бы она спросила... только нет! - подумала она, - этот простой; должно быть, по- французски не разумеет. Вот она и обратилась к Нежданову.
- Что, батюшка, я от вас узнать желаю, - начала она, - извините вы меня! Да вот мой родственничек, Сила Самсоныч, знать, трунит надо мной, старухой, над моим неведеньем бабьим.
- А что?
- А вот что. Если кто на французском диалекте хочет вопрос такой поставить: 'Что, мол, это такое?' - должон он сказать: 'Кесе-кесе-кесе-ля?'
- Точно так.
- А может он тоже сказать так: кесе-кесе-ля?
- Может.
- И просто: кесе-ля?
- И так может.
- И все это - едино будет?
- Да.
Фимушка задумалась и руками развела.
- Ну, Силушка, - промолвила она наконец, - виновата я, а ты прав. Только уж французы!.. Бедовые! Паклин начал просить старичков спеть какой-нибудь романсик... Они оба посмеялись и удивились, какая это ему пришла мысль; однако скоро согласились, но только под тем условием, чтобы Снандулия села за клавесин и аккомпанировала им - она уж знает что. В одном углу гостиной оказалось крошечное фортепиано, которого никто из гостей сначала не заметил. Снандулия села за этот 'клавесин', взяла несколько аккордов... Таких беззубеньких, кисленьких, дряхленьких, дрябленьких звуков Нежданов не слыхивал отроду; но старички немедленно запели:
На то ль, чтобы печали,- начал Фомушка,
В любви нам находить,
Нам боги сердце дали,
Способное любить?
Одно лишь чувство страсти,- ..
отвечала Фимушка,
Без бед, без алой напасти
На свете есть ли где?
Нигде, нигде, нигде!
подхватил Фомушка,
Нигде, нигде, нигде!
повторила Фимушка.
С ним горести жестоки
Везде, везде, везде!
пропели они вдвоем,
Везде, везде, везде!
протянул один Фомушка.
- Браво! - закричал Паклин. - Это первый куплет; а второй?
- Изволь, - отвечал Фомушка, - только, Снандулия Самсоновна, что же трель? После моего стишка нужна трель.
