И он, отпусти ему грехи, господи, снова вихрем закружился в пляске. Я и слова вымолвить не успел — и поделом мне. Но если рассудить, моей вины здесь не было: откуда мне было знать, что вымученную похвалу Сорок четвертый сочтет за приглашение возобновить дьявольскую оргию? И он бесновался и бесновался, надрывая мне душу, пока у меня не потемнело в глазах и не стало мочи терпеть; я не выдержал и заговорил, умоляя его остановиться, не истязать себя. Это была еще одна ошибка Проклятие, Сорок четвертый решил, что я волнуюсь за него!
— Не беспокойся обо мне! — весело крикнул он, пролетая мимо — Сиди себе и наслаждайся зрелищем, я могу забавлять тебя всю ночь!
Я решил, что пора подыскать место, где можно спокойно умереть, и уж поднялся было, но вдруг услышал его огорченный голос:
— Неужели ты уйдешь?
— Уйду.
— Зачем? Не уходи, прошу тебя.
— А ты уймешься? Не могу спокойно смотреть, как ты сам истязаешь себя до смерти.
— Даю слово, я нисколько не устал. Ну, прошу тебя, останься!
Разумеется, мне хотелось побыть с ним, но если он угомонится и будет вести себя по-человечески, даст мне передышку. Какое-то время у него это в голове не укладывалось: ведь он порой бывал туп, как осел; потом наконец в его больших кротких глазах мелькнуло обиженное выражение
— Август, тебе, кажется, надоело это представление?
Конечно, я был готов сквозь землю провалиться от стыда и, движимый горячим желанием поскорей загладить обиду и вновь увидеть радость на лице приятеля, чуть было не позабыл про всякую осторожность и здравый смысл и едва не брякнул, что хочу увидеть танец снова. Но удержался: ужас перед тем, что неизбежно последует за моим предложением, сковал мне язык и спас жизнь. Я ловко увернулся от прямого ответа и, вскрикнув «Ох!», принялся шарить у себя за воротом в поисках воображаемого паука. Сорок четвертый тут же позабыл про обиду и проникся сочувствием ко мне. Запустил руку мне за шиворот, провел растопыренными пальцами по шее и вытащил трех пауков — настоящих, а ведь я только сделал вид, будто у меня за шиворотом ползает паук. В такое время года — на дворе стоял февраль — как-то не верилось, что в замке водятся какие-нибудь пауки, кроме воображаемых.
Мы приятно провели время, но никакой беседы о вере и боге не получилось: стоило мне подумать о чем-нибудь в этом роде, он тотчас читал мою мысль и подавлял ее той удивительной силой, которая всегда позволяла ему уловить и не дать мне высказать мысли, которые ему не нравились. Несомненно, мне с ним было интересно, уж так он был устроен — с ним всегда было интересно. Вскоре я с удивлением обнаружил, что мы уже не у меня в комнате, а у него. Я даже не заметил, когда это случилось. Изумительная волшба, но на душе у меня стало тревожно.
— Все оттого, что я, по-твоему, поддаюсь искушению, — усмехнулся Сорок четвертый.
— Я уверен, что так оно и есть Ты, можно сказать, уже поддался искушению и делаешь то, что маг запретил.
— Ерунда! Я подчиняюсь ему лишь тогда, когда сам захочу. А заклятиями пользуюсь, чтобы позабавиться и досадить магу. Знаю все его фокусы, да и такие, которые ему неведомы. Это мои собственные фокусы, я их купил, купил у мастера поискуснее, чем Валтасар. Когда я показываю свои фокусы, маг недоумевает: вроде бы сам повелел выполнить, внушил мне умение, а когда повелел и что внушил — не помнит, а потому теряется в догадках и волнуется — думает, что у него неладно с головой Балтасар вынужден приписывать себе все, что я делаю: ведь он с этого начал и теперь не может выйти из игры, я же, показывая его фокусы и свои собственные, намерен создать ему славу, о которой другие второсортные маги и астрологи не смеют и мечтать.
— Странная идея! Почему ты не создашь такую славу себе?
— Мне она не нужна У нас дома не терпят суеты, для меня здесь все суета сует
— Где твой…
Он пресек мой вопрос Я в глубине души мог только мечтать, чтоб мне выпала на долю слава, которую Сорок четвертый так презирал. Но он не обратил внимания на мою мечту, я вздохнул и распрощался с ней. К тому же мной овладело беспокойство.
— Сорок четвертый, я наперед знаю — не создашь ты ему славу великого мага, а на себя навлечешь страшную беду, — сказал я. — Ты не готов предстать перед Всевышним. Ты должен готовиться, Сорок четвертый, поверь мне. Дорог каждый миг Мне бы так хотелось, чтоб ты стал христианином, может, попробуешь?
Сорок четвертый покачал головой.
— Я затоскую, — молвил он
— Затоскуешь? Почему?
— Я окажусь в полном одиночестве.
Я подумал, что шутка неудачная, и сказал ему об этом прямо в глаза. Но Сорок четвертый ответил, что это вовсе не шутка, когда-нибудь он вникнет в суть дела и докажет, что прав, а сейчас у него есть забота поважнее
— Прежде всего я должен еще выше поднять репутацию астролога, — пояснил он безмятежно и добавил в своей добродушнейшей манере: — У тебя есть одна черта, мне не свойственная, — страх. Ты боишься Катценъямера и его приятелей и потому не решаешься побыть у меня, сколько тебе хочется или сколько мне хочется Но этому легко помочь. Я научу тебя превращаться в невидимку, когда тебе вздумается, при помощи магического слова Назови его мысленно, произнести его ты не сможешь, это дано лишь мне. Прибегай к магическому слову, когда захочешь исчезнуть или стать видимым снова.
Сорок четвертый молвил магическое слово и исчез. Я был так потрясен, так благодарен ему, так счастлив, что с минуту не мог сообразить, где я, и готов был на голове ходить от радости, потом увидел, что сижу у камина в собственной комнате, но, хоть убей, не помнил, как там очутился.
Пока меня не сморил сон, я, как всякий другой мальчишка на моем месте, только и делал, что исчезал и становился видимым вновь, получая от этого огромное удовольствие. Я очень гордился собой, почитал себя выше любого мальчишки на свете, что было очень глупо: ведь я не изобрел это искусство, а получил его в дар, смог им воспользоваться, и в этом не было моей заслуги. Такое же чувство превосходства появилось бы у каждого мальчишки, привали ему такая удача. Впрочем, это не мои мысли, я позаимствовал их позднее, из вторых рук, откуда и берутся все мудрые мысли, если верить Сорок четвертому. И вот я в последний раз стал невидимкой и, довольный, улегся спать, так и не помолившись за приятеля, а ведь его жизнь была в опасности. Я об этом даже не вспомнил
Глава XVI
Сорок четвертому даровали право ношения шпаги и тем самым причислили к благородному сословию. Повинуясь своему капризу, он и вырядился, как джентльмен. Сорок четвертый был умен, но очень неуравновешен, стоило ему заметить возможность подурачиться, он ее не упускал ни за что на свете просто не мог удержаться и не испробовать себя в новой роли. Все вокруг его не любили, но враждебность и острая неприязнь мало помалу смягчились за последние сутки из за смертельной угрозы, нависшей над ним, а он решил выбрать именно это время, чтоб своим щегольским видом оскорбить печатников, показать, что он им ровня. Ведь он не просто оделся, как подобает благородному, — не! Лучший наряд Навсенаплюя не шел ни в какое сравнение с блеском и великолепием нового облачения Сорок четвертого, а что касается остальных, он отличался от них, как царь Соломон от скромных, хоть и изящных лилий. Представляете — высокие расшитые ботинки со шнуровкой, на красных каблуках, розовое шелковое трико, бледно голубые атласные штаны по колено, камзол из золотой парчи, ослепительно красная накидка из атласа, кружев ной воротник, достойный королевы, изящнейшая голубая бархатная шляпа с длинным пером, прикрепленным к ней булавкой, усыпанной бриллиантами, шпага в золотых ножнах с рукояткой, украшенной драгоценными камнями. Таков был наряд Сорок четвертого, а выступал он точно князек, «танцующий кекуок», как он сам выразился. Красив он был, как картинка, а уж доволен собой, как властелин мира. В руке держал кружевной платочек и то и дело прикладывал его к носу, словно герцогиня. Он, вероятно, думал, что вызовет всеобщее восхищение, и каково же было его разочарование, когда печатники набросились на него с оскорблениями и
