— Я подумал, может, вам понадобится, — сказал он смущенно.
— Да еще как, золотой вы мой! Каким чудом вы это раздобыли? Сами, без Мойкова?
Феликс О'Брайен ел Марию глазами, расплываясь в дурацкой улыбке обожания.
— Мы каждый вечер держим наготове кофейник горячего кофе для господина Рауля, когда он куда- нибудь уходит. Но сегодня он уже вернулся. И аспирин. У него всегда припасена упаковка на сто таблеток. Господин Рауль и не заметит, если господин Зоммер немножко у него позаимствует. Я думаю, трех достаточно. — Феликс О'Брайен повернулся ко мне. — Или больше?
— Аспирина вообще не надо, Феликс. Достаточно одного кофе. Вы наш спаситель.
— Кофейник можете оставить до утра, — сказал Феликс. — Для господина Рауля у меня еще один есть, запасной.
— Это не гостиница, а просто отель-люкс, — сказала Мария.
Феликс отдал ей честь.
— Пойду ставить новый кофе для господина Рауля. А то с ним никогда не знаешь, чего ждать.
Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Я посмотрел на Марию. Я заметил, как она собралась что-то сказать, но потом раздумала.
— Я остаюсь здесь, — сказала она наконец.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Это куда лучше всех объяснений. Но у меня нет гостевой зубной щетки, и к тому же я изрядно выпивши.
— Но я ведь тоже пила, — сказала она.
— По тебе не заметно.
— Иначе я бы сюда не пришла, — проронила она, все еще не двигаясь с места.
— И что же ты пила? — В голове у меня по-прежнему крутились Мартин и ресторан «Эль Марокко».
— Водку. Мойковскую.
— Я тебя обожаю, — сказал я.
Только тут она бросилась ко мне.
— Осторожно! — завопил я. — Кофе!
Поздно. Принесенный Феликсом кофейник покатился по полу. Мария отскочила. Кофе ручейками стекал с ее туфель. Она смеялась.
— А нам очень нужен кофе?
Я покачал головой. Она уже стягивала платье через голову.
— Ты не можешь погасить верхний свет? — спросила она, все еще путаясь в складках.
— Я буду последний дурак, если это сделаю.
Обессиленная, она спала, прильнув ко мне всем телом. Ночь, не в пример августовским, была уже не душная. В воздухе пахло морем и свежестью занимающегося утра. Часы мерно тикали возле кровати. Кофейное пятно на полу чернело, как потек запекшейся крови. Я очень тихо встал и прикрыл пятно газетой. Потом вернулся.
Мария зашевелилась.
— Где ты был? — пробормотала она.
— С тобой, — ответил я, не очень понимая, о чем она спрашивает.
— Чего от тебя хотел Мартин?
— Ничего особенного. Как, кстати, его по имени величать?
— Рой. Зачем тебе?
— Я думал, его зовут Джон.
— Нет, Рой. Джона уже нет. Он погиб на войне. Год назад. Зачем тебе?
— Так просто, Мария. Спи.
— Ты останешься?
— Конечно, Мария.
Она блаженно вытянулась и тут же снова заснула.
XIX
— Сегодня к нам придут супруги Ласки, — объявил мне Реджинальд Блэк. — Это мои старые клиенты, они покупают рисунки и акварели великих мастеров. Для них важно не столько качество работ, сколько громкое имя автора. Типичные коллекционеры ради престижа. Не знаю, действительно ли они хотят что- нибудь купить сегодня. Но мы это сразу же увидим. Если госпожа Ласки придет в своих изумрудах, значит, они пришли только посмотреть, чем мы располагаем. Зато если она явится без драгоценностей, тогда дело серьезней. Госпожа Ласки считает сей подход признаком особой утонченности. Каждому антиквару в Нью- Йорке известна эта ее причуда, и все над ней смеются.
— А господин Ласки?
— Он боготворит свою супругу и позволяет ей себя тиранить. В отместку он тиранит весь штат своей фирмы по оптовой продаже брюк на Второй авеню.
— Кого вы имеете в виду, говоря о коллекционерах ради престижа? — спросил я.
— Людей, рвущихся к высокому общественному положению, но еще не достаточно уверенных в себе. Нуворишей — тех, у кого новые деньги, а не старое унаследованное богатство. Мы тут выступаем в качестве посредников. Для начала втолковываем новоявленному миллионеру, что к элите он будет причислен только в том случае, если начнет коллекционировать искусство. Тогда его картины попадут в каталоги выставок, а вместе с ними и его фамилия. Примитивно до крайности, но действует безотказно. Получается, что он в одном ряду с Меллонами, Рокфеллерами и прочими великими коллекционерами. — Реджинальд Блэк ухмыльнулся. — Просто диву даешься, до чего жадно все эти акулы заглатывают столь нехитрую приманку. Верно, потому, что какая-то доля правды тут есть. А еще вернее — потому, что их подзуживают жены.
— Какой коньяк вы намерены им предложить?
— Вообще никакого. Ласки не пьет. Во всяком случае, когда совершает сделки. Жена пьет только вечером, перед ужином. Мартини. Но коктейлей мы не подаем. Так низко мы еще не пали. Ликер еще куда ни шло. А вот коктейли — нет. В конце концов, у нас тут не бар, где по случаю можно и картину прикупить. Мне вообще все это давно опротивело. Где настоящие коллекционеры, где тонкие ценители довоенных времен? — Реджинальд Блэк сделал пренебрежительное движение рукой, словно отбрасывая что-то. — Каждая война влечет за собой перетряску капиталов. Старые состояния распадаются, новые возникают. И новые богачи хотят как можно скорее стать старыми богачами. — Блэк осекся. — Но, по-моему, я вам когда-то уже говорил подобное?
— Сегодня еще нет, — поддел я этого благодетеля всего человечества, а миллионеров в особенности.
— Склероз, — огорченно буркнул Блэк и потер ладонью лоб.
— Этого можете не бояться, — утешил я его. — Просто вы берете пример с наших великих политиков. Эти твердят одно и то же до тех пор, пока сами не поверят в свои речи. О Черчилле вон рассказывают, что он свои речи начинает произносить с самого утра, еще в ванной. Потом повторяет за завтраком перед женой. И так далее, день за днем, покуда не отработает все до последнего слова. К моменту официального произнесения слушатели знают его речь почти наизусть. Самая скучная на свете вещь — быть замужем за политиком.
— Самая скучная на свете вещь — это самому быть скучным, — поправил меня Реджинальд.
— В чем, в чем, но уж в этом вас действительно нельзя упрекнуть, господин Блэк. К тому же вы свято верите в непререкаемость ваших слов — не всегда, а только в практически нужные моменты.
Блэк рассмеялся.
— Хочу показать вам кое-что из того, что никогда не будет скучным. Доставили вчера вечером. Из освобожденного Парижа. Первая голубка Ноя — после потопа и с оливковой веточкой в клюве.
Он принес из спальни небольшую картину. Это был Мане. Цветок пиона в стакане воды — казалось бы, что особенного? Он поставил картину на мольберт.
