Он покачал головой.
— Эти люди, как кислая капуста к сосискам, — сказал он. — Их надо подогревать дважды. И это при том, что Сислей ведь действительно хорош. Приходится принуждать людей к их собственному счастью. Тоска!
Я поставил маленького Мане на мольберт. Глаза Блэка снова загорелись.
— Ну что, молились на нее?
— Просто думал, на что только человек не горазд — и в добре, и в зле.
— Что да, то да. Но зло явно перевешивает, особенно в наши дни. Зато добро долговечнее. Зло умирает вместе со злодеем, а добро продолжает светить в веках.
Я даже не сразу понял, что в этой сентенции меня не устраивает. «Не умирает зло вместе со злодеем! — мысленно возразил я. — Зато злодей очень часто умирает безнаказанным. Почти всегда. Недаром простейшее чувство справедливости возвело в обычай долг кровной мести».
— Это правда, насчет Дюрана-второго? — спросил я через силу.
— Правда. Старик только дурачит врачей. Вот увидите, он еще их переживет. Эта такая продувная бестия…
— Вы не хотите сами туда сходить? Блэк усмехнулся.
— Для меня вся борьба позади. А так старик только снова начнет торговаться. Так что уж идите вы. Цену я вам назвал, вот и стойте на ней насмерть. Не уступайте ни в коем случае. Скажите, что права не имеете. Оставьте ему картину, если попросит. Вот тогда уже я сам зайду через несколько дней и потребую картину назад. Картины, чтоб вы знали, на редкость дельные агенты. Они находят путь к сердцам даже самых твердокаменных покупателей. Они красноречивей самого искусного продавца. Клиент незаметно привыкает к ним и уже ни за что не хочет отдавать. И выкладывает полную цену.
Я запаковал картину и на такси отправился к Дюрану-второму. Он жил в двух верхних этажах дома на Парк-авеню. Внизу помещался антиквариат китайского искусства. Там в витрине красовались танцовщицы эпохи Тан — милые, грациозные глиняные фигурки, больше тысячи лет тому назад захороненные в могиле вместе с их умершим владельцем. Созвучные драме жизни и смерти, что разыгрывалась в верхних этажах того же здания, они, казалось, стояли здесь не случайно. Словно ждали неизбежного финала. Как и чарующий портрет мадам Анрио у меня под рукой.
Квартира Дюрана-второго производила впечатление какой-то странной покинутости. И обставлена была без того музейного роскошества, что жилище Купера; тем более странным и неуместным казалось возникавшее здесь чувство пустоты и безлюдья. Это чувство почти всегда испытываешь в музеях, даже когда там полно посетителей. Здесь же с первых шагов возникало впечатление, что хозяин уже умер, — хотя он и продолжал цепляться за жизнь в тех двух комнатах, до которых сузилась сфера его обитания, но в остальных помещениях дома жилого духа уже не ощущалось Мне пришлось подождать. На стенах салона висело несколько Буденов[42] и один Сезанн. Мебель — Людовик Пятнадцатый, средней руки; ковры новые и довольно-таки безвкусные.
Ко мне вышла экономка и хотела было забрать у меня картину.
— Я должен передать ее из рук в руки, — сказал я. — Так распорядился господин Блэк.
— Тогда вам придется еще немного подождать. У господина Дюрана-второго сейчас врач.
Я кивнул и, пока суд да дело, принялся распаковывать мадам Анрио. Ее удивительная улыбка тотчас же заполнила и оживила собой безжизненное пространство комнаты. Снова появилась экономка.
— Девушка косит, — безапелляционно заявила она, бросив быстрый взгляд на портрет.
Я с изумлением уставился на картину.
— У нее чуть раскосые глаза, — возразил я. — Во Франции это считается признаком особо изысканной красоты.
— Вот как? И ради этого господин Дюран гонит от себя врача! Чтобы взглянуть на такое?! Чудно. И правая щека кривая. Да и дурацкая повязка на шее тоже набок сползла.
— На фотографии ничего такого, конечно, не бывает, — кротко согласился я. У меня не было ни малейшего желания проходить вместе с Ренуаром предварительную цензуру у кухарки.
— Так и я о том же! К чему весь этот хлам! Вот и племянники господина Дюрана тоже так думают.
«Ага, — подумал я. — Наследнички!» Я вошел в очень просторную комнату с огромным окном и чуть не попятился. Приподнявшись на кровати, на меня взирал живой скелет. Все вокруг провоняло дезинфекцией. Но, купаясь в лучах ласкового сентябрьского солнца, со стен отовсюду смотрели картины — танцовщицы Дега и портреты Ренуара, полотна, полные жизни и жизнерадостности, их было много, слишком много даже для такого большого помещения, и сгруппированы они были так, чтобы любое можно было видеть с кровати. Казалось, будто этот скелет своими костлявыми ручищами был готов сгрести вокруг своего ложа все, что есть красивого и легкого в жизни, и уже не отпускать до последнего вздоха.
Дребезжащий, хриплый, но неожиданно сильный старческий голос прокаркал:
— Поставьте картину на стул, вот здесь, возле кровати. Я поставил картину на стул и остался ждать. Обтянутый кожей череп принялся ощупывать хрупкую мадам Анрио жадным, почти непристойным взглядом. Неестественно огромные, чуть навыкате глаза, казалось, присосались к картине, словно пиявки, и готовы были высосать ее всю. Я тем временем изучал сонм картин, которые, словно диковинные бабочки бытия, впорхнули в комнату и уселись вокруг на стенах, пока не пришел к выводу, что Дюран-второй, очевидно, перетаскивал их сюда по мере того, как вынужден был одно за другим оставлять все прочие помещения своей квартиры. Теперь вокруг него остались только самые радостные картины, вероятно, его любимицы, и он цеплялся за них с тем же остервенением, с каким цеплялся за жизнь.
— Сколько? — спросил этот полумертвец некоторое время спустя.
— Двадцать тысяч, — ответил я.
Он прокаркал:
— На самом деле — сколько?
— Двадцать тысяч, — повторил я.
Я смотрел на большие бурые пятна, покрывавшие этот голый череп, и на огромные зубы, неестественно белые, блестящие, безупречно ровные и искусственные. Они напомнили мне лошадиную улыбку моего адвоката на острове Эллис.
— Вот мерзавец, — прокряхтел Дюран-второй. — Двенадцать.
— Я не имею права торговаться, господин Дюран, — вежливо сказал я. — У меня нет на это полномочий.
— Вдвойне мерзавец! — Дюран снова уставился на картину. — Я не очень хорошо ее вижу. Тут темно.
В комнате было ослепительно светло. Солнце теплой полосой легло на ту часть стены, где висели три пастели Дега. Я переставил стул на эту солнечную дорожку.
— Так слишком далеко! — закаркал Дюран-второй. — Возьмите лампу.
Возле окна я обнаружил высокий, почти в человеческий рост, торшер с поворачивающейся лампой, которую я и навел на картину. Целенаправленный, узкий пучок света нашел нежное лицо молодой женщины и высветил его полностью. Дюран с жадностью в него вперился.
— Господин Дюран, — сказал я. — У вас пастели Дега на солнечной стороне висят. Прямой свет вреден для пастелей.
Дюран не позволил отвлекать себя по пустякам. Лишь некоторое время спустя он соизволил повернуть ко мне голову и смерить меня взглядом, словно я был назойливым насекомым.
— Молодой человек, — сказал он довольно спокойно. — Я это прекрасно знаю. И мне это все равно. На мой век этих пастелей хватит. Мне глубоко наплевать, в каком виде эти вещи достанутся моим проклятым наследникам, обесцененными или нет. Я прямо слышу, как они там шастают по нижнему этажу и все подсчитывают, подсчитывают. У-у, банда! Умирать нелегко. Вам, молодой человек, это известно?
— Да, — ответил я. — Мне это известно.
— Вот как?
Он снова обратил взор к прелестной мадам Анрио.
— Почему вы ее не покупаете? — спросил я наконец.
— Только за двенадцать тысяч, — почти без промедления ответил Дюран — И ни цента больше!
