Пустой Амулет

приемную, мимо проходил человек и остановился послушать. Потом заговорил с Буаядом. Они вышли наружу, и Буаяд поведал свою историю. Человек сказал:

— Я смогу тебе помочь. Приходи завтра к королевскому дворцу в Сиди-Амаре.

Буаяд не понял, чем занимается во дворце человек, но поверил ему, поскольку лицо у того было серьезное. На следующее утро он отправился в Сиди-Амар и вошел в открытые ворота. Немедленно его окружили солдаты. Они принялись наперебой его спрашивать, зачем он вошел. Он попытался рассказать им об овцах и о встрече, которую ему назначили накануне возле амалата, но они продолжали по-всякому его шпынять.

И тут удача Буаяда превзошла все мыслимое. Король и дня в году не проводил в Танжере, но вышло так, что накануне он приехал из Рабата. Он не только был во дворце, а находился в саду недалеко от ворот и заметил суматоху. Он сделал знак солдатам отпустить Буаяда, чтобы тот подошел и изложил свое дело.

Король дослушал до конца. Затем велел Буаяду подождать и ушел во дворец. Пока Буаяд стоял в саду, человек в форме дворцовой стражи прошел мимо и улыбнулся ему. Буаяд узнал его: это он предложил ему прийти во дворец. Потом слуга принес подписанное королем письмо с распоряжением отправиться в Тетуан и передать письмо чиновнику, имя которого значилось на конверте.

Буаяд даже не зашел домой пообедать. Он сразу направился на авениду де Эспанья, взял такси с тремя другими пассажирами и отправился в Тетуан.

И снова его не впустили. А он никому не доверял и не хотел показывать письмо. Несколько часов он настаивал, что у него сверхсекретное послание, которое нужно вручить чиновнику собственноручно. Наконец, ему разрешили войти.

Чиновник взял письмо и прочитал. Потом на секунду зашел в соседнюю комнату и принес все деньги. Буаяд поблагодарил его.

Он вернулся в Танжер окрыленный. Рассказал все родным, а потом сразу навестил Чауни.

— Я вернулся, — сказал он, — а это значит, что я получил деньги.

— Все? — не мог поверить Чауни.

— Вот именно.

Чауни не сказал ничего. На следующий день он зашел к Буаяду.

— Я тут подумал: ты ведь и мои деньги получил.

— Твои деньги? Ты ведь распрощался с ними. Помнишь?

Чауни пошел домой. Вскоре он подал в суд на Буаяда, требуя не только свою долю, но и долю приятеля. Суд решил, что Буаяд имеет право оставить свою половину. А из другой Чауни должен был заплатить изрядную сумму адвокату и возместить то, что Буаяд потратил на поездку в Тетуан.

1980

Домик

Домик построили шестьдесят или семьдесят лет назад на главной улице тогдашней деревни в нескольких милях от города; теперь же город окружал его со всех сторон. Первоначально домик был одноэтажный, но потом над кухней надстроили еще одну комнату. В ясную погоду из верхнего окна можно было разглядеть очертания далеких гор на юго-западе. Перед этим окном лалла Айша и любила сидеть, перебирая бусины четок и раздумывая, как изменилась ее жизнь после того, как сын перевез ее к себе в город. Там, за горами была долина, где она провела всю жизнь. Снова увидеть ее она не надеялась.

Поначалу ей казалось, что переезд в город — величайшая удача, но потом она засомневалась. Спору нет, еда лучше и ее вдоволь, но домик оказался слишком маленьким, и лалле Айше в нем было тесно. В глубине души он горевала, что Садек не нашел жены получше Фатомы, хотя у родителей Фатомы и был неподалеку большой дом. Ей казалось, что в обмен на брак с их никчемной дочерью Садеку могли бы предложить часть их дома. Все они бы там спокойно поместились и не путались друг у друга под ногами. Но когда она сказала об этом Садеку, тот лишь рассмеялся.

Молодые были женаты больше года, но о ребенке не было и речи, и лалла Айша винила в этом невестку, не зная, что пара решила завести детей, когда Удастся скопить денег.

А Фатома с того самого дня, как лалла Айша цереехала к ним, была нервной и несчастной. Старуха жаловалась на еду и постоянно придиралась к манере Фатомы вести хозяйство. За что бы ни взялась невестка, лалла Айша застывала, внимательно на нее глядя, а потом качала головой и приговаривала: «Не так делали в мои времена, когда был жив Мулай Юссеф». Ей казалось, что, когда Садек возвращается с работы, Фатома небрежно подает ему ужин.

— Почему он должен ждать полчаса, прежде чем сесть за стол? — возмущалась она. — Почему ты не можешь все приготовить заранее и принести тайфор, когда услышишь, что муж идет? Он слишком добр с тобой, вот в чем беда, ты пользуешься его доверчивостью.

Потом лалла Айша отводила Садека в сторону и рассказывала, как не любит ее Фатома и как пренебрежительно с ней обходится.

— Она не берет меня с собой на прогулки, не разрешает ходить с нею на рынок. Мне иной раз хочется пройтись, но сама я не могу. А в тот день, когда она водила меня к врачу, она шла так быстро, что я запыхалась. Ясно, она желает моей смерти, вот и все.

— Ты с ума сошла, — засмеялся Садек.

С того самого дня, как старуха переехала к ним, Фатома пыталась убедить ее отказаться от хаика и носить джеллабу, как все городские женщины, но лалла Айша категорически не одобряла женщин в джеллабах и говорила, что Мулай Юссеф наверняка запретил бы такое бесстыдство. Для Фатомы хаик был символом деревенщины: больше всего она не хотела, чтобы ее приняли за провинциалку. Ей было стыдно ходить по улице рядом с ковыляющей старухой в хаике.

Всякий раз, когда находился повод, Фатома напоминала лалле Айше, что ей выделили лучшую комнату в доме. Обе знали, что это не так. Действительно, тут было больше окон и ярче свет, чем там, где спали супруги. Но комната была наверху, и с каждой грозой в крыше открывались новые течи, а Садек с Фатомой в это время нежились рядом с кухней.

Ни та, ни другая женщина не была уверена в своем верховенстве в доме, так что они не решались идти на риск и выказывать открытую враждебность: каждая боялась, что Садек внезапно возьмет сторону противницы. В его присутствии они вели себя тихо, и жизнь в домике текла относительно спокойно.

Давно уже лалла Айша знала, что у нее посреди спины растет большая опухоль, но никому об этом не говорила. Как-то раз, помогая ей подняться с пола, Садек нащупал выпуклость под ее одеждой и вскрикнул от изумления. Было непросто уговорить ее сходить к врачу, но Садек настаивал и, в конце концов, добился своего. Врач посоветовал немедленно вырезать опухоль и назначил дату операции.

Перед тем, как лечь в больницу, старуха волновалась. Она слышала, что нужно опасаться наркоза, боялась истечь кровью до смерти и говорила, что не верит в назарейские лекарства.

— Все в порядке, — сказал ей Садек. — Ты поправишься. Вечером перед ее отъездом Садек с Фатомой сидели у себя комнате, обсуждая, во сколько обойдется операция. Лалла Айша пошла наверх собирать вещи.

— Все деньги, которые я сберегла, экономя на еде, — с горечью заметила Фатома.

— Будь это твоя мать, ты бы об этом не думала, — сказал Садек.

Она не ответила. В дверь постучали. Лалла Халима, старуха-соседка, зашла повидаться с лаллой Айшей и пожелать ей счастливого пути.

— Она наверху, — равнодушно сказала Фатома. Вздыхая и кряхтя, старуха вскарабкалась по ступеням, а Садек и Фатома продолжили безрадостный спор.

Утром, когда лалла Айша отправилась в больницу, а Садек с Фатомой завтракали, Садек оглядел