— Вполне. Об этом не может быть и речи.
— Тогда мы попросим вас дать подписочку в том, что вы ни слова не скажете ему о нашем визите.
— Понимаю, понимаю… С удовольствием.
Крушан достал листок бумаги, написал и по оплошности с разбегу поставил свою подпись: Роутчан. Спохватился он слишком поздно, когда Морганек уже спрятал бумажку в карман. Дальнейшее произошло мгновенно, как на киноэкране. Поняв, что попал впросак, предатель подошел к двери, юркнул в нее и щелкнул ключом, который был вставлен снаружи. Все застыли от неожиданности. Только Морганек не растерялся. Он вскочил на подоконник и прыгнул.
Божена вскрикнула, бросилась к окну, но Морганека уже не увидела.
А он, свалившись с высоты не менее пяти метров, упал прямо на куст жасмина, благодаря чему отделался легкими царапинами.
Он слышал, как предатель бежит по ступенькам лестницы, и встретил его нос к носу у входных дверей первого этажа. Роутчан-Крушан отпрянул назад. Он сунул руку в карман, но, получив от Морганека удар кулаком, стукнулся о стенку, скривился от боли и выплюнул три зуба. Рука его повисла. Он плечом вытер окровавленные губы.
Пока подоспели Гофбауэр, Божена и партизан, Морганек успел отобрать у предателя пистолет. В пылу борьбы он, кажется, хотел еще раз ударить его. Друзья Морганека этого не заметили, а Роутчан заметил.
Пришепетывая, он взмолился:
— Не трогайте меня, ради бога! Я сделал много хорошего.
— Да? Нам нужно подумать.
— О чем?
— Мы не представляем себе, что вы могли сделать хорошего.
— Я дипломированный врач венеролог… Я…
— Вы дипломированный предатель и агент гестапо, — оборвал его Гофбауэр.
И Роутчан опять отпрянул в ужасе…
Продолжать аресты не удалось. Прагу подвергли бомбежке и артиллерийскому обстрелу.
Морганек сообразил, что в погоне за девятым предателем легко потерять тех восьмерых, которые находились в фургоне.
Окружным путем, минуя строящиеся баррикады, ныряя в переулки и глухие улички, дважды перерезав Прагу из-за препятствий и завалов, сделанных революционной гвардией, машина наконец попала на Буловку и вошла во двор «опорного бастиона».
К десяти часам вечера вернулся Ярослав, а через некоторое время — Глушанин и партизаны. Трое из них были ранены, в том числе и комиссар Морава. Одну комнату в доме отвели под медицинский пункт.
Ярослав сказал Божене:
— Вот подходящая для тебя работа.
Божена не отказывалась. Ярослав добавил:
— Без врача нам не обойтись. Придется где-то разыскивать врача.
— Я найду, — твердо пообещал Гофбауэр, надвинул на голову шляпу. — Но… — Альфред сделал паузу, — он тоже немец.
Лукаш приветливо посмотрел на старика.
— Если такой немец, как вы, то побыстрее тащите его сюда.
Гофбауэр исчез.
Глушанин сидел у окна, положив руку на подоконник. Его спортивный костюм, добытый год назад, в дни побега, висел на нем клочьями. На коленках, на локтях, около воротника пестрели заплаты.
Глушанин рассказал, что его группе удалось захватить два склада с оружием. Трофеи хотели доставить, как и планировали, на Бартоломеевскую улицу, в совет. Но куда там! Народ прознал и попалил на склад. Пришлось тут же на месте раздавать оружие. Через несколько минут его уже пустили в действие против немцев. Потом довелось участвовать в налете на тюрьму Панкрац. Освободили всех заключенных. Какие сцены разыгрались там! Заключенные плакали, смеялись, обнимали друг друга.
— Молодцы чехи! — сказал Глушанин. — Здорово бьются. Очень здорово. Смотришь — и сердце не нарадуется.
— А немцы все еще не капитулируют, — заметил Лукаш. — На что-то надеются. Правда, сегодня вечером от Франка явился делегат с предложением. Франк согласен на переговоры, но при таком условии: освобождение всех пленных, сдача всех объектов, занятых нами, полное разоружение повстанцев и сохранение протектората.
Глушанин недобро усмехнулся:
— Так это же ультиматум! Совет ему предлагает капитулировать, а он отвечает ультиматумом!
— Выходит так.
— И что же ему ответили?
— Ответили, что речь может идти лишь о безоговорочной капитуляции.
— Дело! — коротко заметил Глушанин и обвел взглядом товарищей. — А где же наш бравый революционер Морганек?
Все переглянулись.
— Он допрашивает арестованных, — сказала Божена. — Мы восемь человек привезли.
Лукаш распорядился вызвать Морганека. Он вошел с узлом в руках и сразу двинулся к Глушанину.
— Вот это вам, товарищ капитан, — сказал он, бросая узел.
— Откуда это? Кто хозяин? — удивился Глушанин, разглядывая новые бриджи и кожаную куртку.
— Хозяин, как говорится, отошел в мир иной. Под конец допроса он рассказал мне то, с чего, собственно, ему надо было начинать. И это его погубило. Он спросил у меня: «Вы, надеюсь, сохраните мне жизнь?» Я ему ответил: «Сомневаюсь в этом. Нас разделяет кровь». Тогда он на моих глазах вынул запонку из обшлага рубашки, нажал ободок, и камешек отскочил. Внутри был какой-то порошок. Он высыпал порошок в рот, и ангелы взяли его на небо.
— Ты рассказывай толком, Морганек. У тебя как-то все шиворот-навыворот получается, — потребовал Лукаш.
Морганек собрался с духом и подробно поведал обо всем, что произошло, начиная с той минуты, когда фургон выехал со двора, и кончая возвращением в особняк.
— А где его мандат?
Мандат подала Божена. Патриоты передавали его из рук в руки.
— Что только делают, негодяи! — проговорил Глушанин. — Что придумали: Временное национальное собрание.
— Вы бы поглядели на этого деятеля, когда я заставил его переодеваться, — рассмеялся Морганек. — Как только он разоблачился, так сразу и потерял весь свой депутатский вид. Смотреть было тошно. Мерзость.
— А этот немец… — как его? — Розенберг? — спросил Лукаш.
— Ну, этот совсем другой породы. Он, мне кажется, выболтал то, о чем и не собирался говорить. Этот Розенберг хорошо знает генерала Кутлвашера.
— Странный генерал, — нахмурившись, пробурчал Лукаш. — Придет время, мы и его выведем на чистую воду.
Глава сорок первая
Мало кто из пражан заснул в ночь с субботы на воскресенье. Пражане дрались на баррикадах, защищая свой город. Выламывали камни из мостовых, опрокидывали трамвайные вагоны, повозки, разбитые
