— Мы желаем Зенклу и Шрамеку того самого, чего они нам желают, а Клементу и себе — хорошего здоровья!
— Привет товарищу Носеку!..
— Наздар Готвальд!
— Отставку предателям! Долой их!
У председателя собрания уже онемела рука. Он переложил колокольчик из одной руки в другую и продолжал названивать. Улыбка не сходила с его влажного лица.
Когда возбуждение спало, председатель ограничился двумя фразами:
— Сегодня в десять утра в Праге, на Староместской площади выступает Клемент Готвальд. Собрание считаю закрытым.
И снова смерч голосов:
— В Прагу! В Прагу!
— На Староместскую площадь все как один!
— Готвальда слушать!
— Мы скажем ему, что пойдем за ним — и только за ним!
— И господам министрам скажем несколько теплых слов!
— Поможем президенту побыстрее думать!
Так порешили шахтеры Кладно.
Так или почти так высказались в эту ночь все честные чешские и словацкие рабочие: модельщики, кузнецы, молотобойцы и конструкторы, механики и столяры, сталевары и сцепщики, машинисты и пивовары, водопроводчики, фрезеровщики и кочегары, мыловары и токари, литейщики и слесари, шлифовальщики и цементщики, холодильщики и оружейники.
Так высказались районы Праги: Винограды и Смихов, Перштынь и Высочаны, Малая Страна и Бубенеч, Пржикоп и Карлин, Жижков и Либень.
Так высказались заводы и фабрики: «Шкодовка» и «Вальтровка», «Аэровка» и «Пал», «Зброевка» и «Колбенка», «Татра» и «Ява», «Кабель» и «Батя», «Авиа» и «Арфа».
Так сказали: Злин, Брно, Братислава, Пльзень, Моравская Острава, Мост, Кралово поле, Витконицы.
Народный гнев нарастал и выходил из берегов.
Садясь в машину, Морава заметил, что Морганек навеселе. Протирая концами залепленное снегом и промерзшее лобовое стекло, он во все горло распевал какую-то сводную песню из русских и своих собственных песен.
— «Ты не спрашивай, не выпытывай, жар безумный в груди затая…»
— Успел? — спросил Морава.
— Немножечко. Да и вам бы не мешало. Уж больно здорово шахтеры настроены. Вот бы им сюда сейчас Крайну или Рипку, разделали бы под орех. Я поначалу пригрелся в уголке, вздремнуть думал, а потом, как открыл рот, так и не перестал кричать до самого конца. Давайте поедем скорее. Боюсь, что кладненцы раньше нас окажутся в Праге. Вот народец эти шахтеры! Ведь глаз не сомкнули со вчерашнего дня, а сейчас готовят знамена, плакаты, транспаранты…
— Да, горячо прошло собрание, — сказал Морава, — а на Староместской еще горячее будет.
Глава тридцать седьмая
Мороз к утру не стал мягче, но снегопад прекратился.
Прага проснулась рано. Открылись ворота фабрик, заводов, и стройные колонны рабочих под сенью красных революционных знамен двинулись к Староместской площади.
Почернела и как бы раздвинулась Прага от невиданного множества народа. Потоки людей, как кровь к сердцу, устремлялись к старинной площади столицы.
На площади, против запорошенных снегом стен сожженной гитлеровцами ратуши, у памятника великому Гусу, у могилы неизвестного солдата уже толпились тысячи пражан. Люди не спускали глаз с балкона Кинского дворца.
Холодно. Лютый мороз. Пражане растирали уши и щеки, постукивали ногой о ногу, попрыгивали, чтобы согреться. Еще целый час надо ждать, но они не разойдутся, пока не услышат премьер-министра Клемента Готвальда.
Лукаш, Морава, Божена и Слива держались вместе.
— Вот оно, единство трудящихся, чего так боятся наши враги, — сказал Антонин.
— А католики каркали, что в такую стужу никто не придет, — заметил Морава.
— Им очень бы хотелось этого. А народ пришел на зов коммунистов. — Лукаш энергично потер окоченевший подбородок.
— Этим все сказано, — продолжал Слива. — Это боевой фронт, которого никому никогда не сломить.
В морозном воздухе, выливаясь из громкоговорителей, разносились бодрые звуки маршей. А народ все прибывал и прибывал.
Внезапно музыка смолкла. На балконе показался Клемент Готвальд.
Долго и восторженно рукоплескали тысячи людей. Наконец премьер-министр смог заговорить.
— Граждане и гражданки, товарищи, сестры и братья, дорогие друзья!
Площадь замерла. Глаза людей прикованы к Готвальду. Многие плачут и не стирают слез с обмороженных лиц. Плачет и Божена. И так легко ей, так радостно от этих горячих слез. Через час она должна выступать на собрании студентов — бывших партизан и подпольщиков. Божена долго обдумывала свою речь, а теперь решила: ничего не говорить от себя, а прочитать партизанскую клятву, под которой подписались почти два года назад все участники движения сопротивления.
— Разрешите мне, — продолжал Готвальд, — как главе правительства, сделать, во-первых, краткое сообщение о некоторых причинах и некоторых скрытых пружинах нынешнего правительственного кризиса и, во-вторых, наметить пути к его ликвидации таким образом, чтобы это было в интересах народа, нации и республики…
Борн спал болезненным, тяжелым сном. Секретарю стоило больших усилий разбудить своего шефа и заставить его подняться с постели.
Вчерашний обед неприметно перешел в ужин, а ужин затянулся до утра. Сейчас голова Борна разламывалась от боли.
— Ну, в чем там у вас дело? — раздраженным и глухим голосом спросил он секретаря, осмелившегося потревожить его. — Я же предупреждал вас: не беспокоить меня до часу дня. Сколько сейчас времени?
— Десять с минутами, — почтительно ответил секретарь.
— Черт бы вас побрал! — зарычал Борн и откинулся на подушки.
— Выступает Готвальд.
Этого было достаточно, чтобы Борн окончательно вернулся к действительности.
— Готвальд? В десять утра? Что-то ему плохо спится! Где он выступает?
— На Староместской плошали. Там митинг.
— Митинг! — передразнил Борн. — И что он говорит на этом митинге?
— Я только отдельные места успел схватить и застенографировать.
— Ну-ка!..
Секретарь стал читать:
— «…Внутренняя реакция, по наущению и при поддержке международной реакции, предпринимает упорные попытки ликвидировать наш народно-демократический строй и постепенно ликвидировать все, что
