Глава двадцать третья
Карел Гавличек собирался на работу. Высушив на батарее промокший на вчерашнем дожде плащ, он положил в железный сундучок кусочек мыла и продукты на завтрак.
Неожиданно появилась Мария.
И лучше бы она не приходила.
— Ты помнишь Рудольфа Ветишку? — спросила она.
Хорошее дело — помнишь! Как же можно забыть этого замечательного человека?
— Ты не спрашивай, а говори, в чем дело, — ответил Гавличек.
— Товарищ Ветишка арестован.
Гавличек слушал, широко расставив крепкие ноги и опустив длинные руки. Вот и товарищ Ветишка арестован. И его ждет смерть. Никогда не выпустит гестапо из своих рук такого человека.
Вспомнилась ночь под Новый год. Ветишка, Гавличек и Лукаш слушали у радиоприемника гимн Советского Союза. Ветишка рассказывал о Москве, которую Гавличек никогда не видел.
— Что сказал Ярослав? — спросил Гавличек Марию.
— Надо усилить борьбу, надо непрерывно умножать удары по врагу. Немцы должны понять, что нас не сломишь ничем…
Шел проливной дождь.
Между станционными путями расползались лужи. Яма у поворотного круга до края наполнилась водой. Железнодорожники бродили по участку с накинутыми на голову капюшонами, с их плащей обильными струями обегала вода.
Смеркалось. А дождь все лил и лил, и сквозь его плотную завесу уже трудно было различить очертания станционных построек, фигуры сцепщиков, стрелочников, составителей поездов.
В половине восьмого Слива и Гавличек вывели из депо экипированный танк-паровоз и поставили его в голову состава. Теперь они снова вдвоем водили поезда из Праги на запад, но Зденек уже не спускал глаз со своего помощника и следил за каждым его движением. Сколько ни пытался Гавличек склонить Зденека на свою сторону, напуганный машинист и слушать ничего не хотел.
Во время последнего рейса Зденек сказал Гавличеку:
— Из тебя человека никогда не выйдет. Как был ты помощником, так им и подохнешь. Паровоза ты не получишь. У тебя в голове не тот ветерок дует. Я вот начал мальчишкой на побегушках, а поднялся до машиниста. А ты…
Гавличек сказал с досадой:
— Эх ты, Зденек! До сих пор не понял: чем выше ты сейчас поднимаешься по работе, тем ниже падаешь как чех.
Слива разразился бранью.
Сегодня он был зол, как черт. Ругал все подряд — погоду, начальство, железнодорожные порядки.
Гавличек молчал. Его не оставляла мысль о Ветишке.
«Прежде всего быть честным человеком, — вспоминал он слова Ветишки, — а потом уже чехом. А каждый честный человек не может оставаться в стороне от борьбы с врагами всего честного».
Гавличек спустился с паровоза, обошел его вокруг, дошел до половины состава. Состав был нагружен самоходными пушками, бронетранспортерами, прожекторами. На каждой тормозной площадке торчали два эсэсовца. Состав направляли в Словакию. Там восстание в разгаре.
Вчера Гавличек слушал передачу свободной радиостанции из Банской Быстрицы. Там закончил свою работу объединительный съезд коммунистической и социал-демократической партий Словакии. Делегаты решали важные вопросы о национализации банков и крупных предприятий, о проведении земельной реформы, усилении партизанской войны.
Поднявшись в паровозную будку, Гавличек спросил, чтобы позлить Сливу:
— Ты слышал, словацкие коммунисты и социал-демократы объединились?
— Пусть себе целуются. Подумаешь, друзья.
— Друзья не друзья, а сумели договориться. Вот выгонят немцев и новые порядки заведут.
Слива плюнул.
— Еще медведя из берлоги не выгнали, а уже шкуру делят.
Главный дал отправление. Гудок паровоза прозвучал в шуме дождя хрипло, с надрывом. Слива положил руку на реверс.
— Трогаем, — сказал он.
Паровоз встряхнулся, закачался из стороны в сторону, осадил состав назад и плавно тронулся с места.
Уже пала ночь, пасмурная и беззвездная. А дождь все шел и шел, и конца ему не было видно.
На первой станции, где паровоз заправлялся водой, к Гавличеку подошел железнодорожник- подпольщик, которого он знал.
— Постарайся сделать так, чтобы под первым закрытым семафором состав не остановился. Это приказ Лукаша. Понял? Сам постарайся спрыгнуть.
Подпольщик исчез в темноте.
«Что-то затеял Ярослав, а что — догадаться нетрудно, — подумал Гавличек. — Похоже на ту майскую ночь».
Пустить состав под закрытый семафор дело нетрудное. Спрыгнуть, когда паровоз еще не развил большую скорость, тоже несложное дело. В крайнем случае можно немного сбавить ход и спрыгнуть. Но Зденек! Что делать со Зденеком? На этот раз его, пожалуй, не обманешь. Прыгай, не прыгай, а он свое дело сделает.
На следующей станции семафор был открыт, но состав задержали. Пришлось полчаса стоять. А когда дали отправление, на паровоз влезли четыре эсэсовца с автоматами. Двое из них пристроились на нефтяном баке, под дождем, а двое остались в будке, у обоих входов.
Гавличеку это не понравилось. Не понравилось и Сливе. В будке теперь повернуться негде.
Гавличек решился на откровенный разговор со Сливой, но мешали немцы. Он попытался выяснить, понимают ли эсэсовцы по-чешски. Задал им несколько вопросов, они не ответили. Ну, так. Эсэсовцев можно не стесняться.
Паровоз между тем прогрохотал на выходных стрелках и, постепенно развивая скорость, потянул состав в ночную темень.
Гавличек торопливо обдумывал свои действия. Допустим, он уговорит Зденека. А что дальше? Как быть с немцами? Если машинист и помощник захотят выпрыгнуть с паровоза, эсэсовцы откроют стрельбу. Следовательно, выход один: их надо убрать. Немцы покуривают сигареты и о чем-то балабонят по-своему. Это хорошо. Когда человек думает о своем, то дать ему пинка не составляет трудности. Пусть себе летят кувырком.
Но можно ли уговорить Зденека? Разве он пойдет на это? А что делать? Сорвать операцию, которую задумали ребята? Не годится. Только и остается, что попытать счастья и поговорить со Зденеком.
Слива сидел на откидной скамейке у окна и, покачиваясь взад и вперед, смотрел в ночную темноту.
Гавличек, отойдя от арматуры, приблизился к Сливе, сладко потянулся и как бы между прочим, чтобы не вызвать подозрения у немцев, сказал:
— Зденек! Если семафор будет закрыт, режь без остановки.
Слива резко повернул голову.
— Ты что, опять с ума спятил?
— Слушай меня, — продолжал Гавличек. — И не шуми, а то они догадаются. Паровоз пусть себе идет, а мы сначала столкнем этих господ, а потом и сами спрыгнем.
