Глава двадцать пятая
Обермейер понимал, что Германия уже не та, какою была два или три года назад. Теперь трудновато было трубить о непобедимости германского оружия. Доктор Геббельс в октябре сорок второго года, принимая турецких журналистов, заявил между прочим: «Сегодня я могу сказать с уверенностью, что до зимы русская армия не будет более опасна ни для Германии, ни для Европы. Я вас прошу вспомнить об этом через несколько месяцев».
Обермейер вспомнил об этом сейчас, то есть два года спустя, но от этого ему не стало легче. Нечто подобное Геббельсу сказал и сам фюрер. Это было поздней осенью сорок второго года, когда войска фельдмаршала фон Паулюса пытались пробиться на левый берег Волги. Обермейер хорошо запомнил многообещающие слова фюрера: «Можно уже мне поверить в то, что чем мы однажды овладели, мы удерживаем действительно так прочно, что туда, где мы стоим в эту войну, уже никто более не придет». Фюреру следовало бы сделать оговорку. Хотя бы такую: никто не придет до той поры, пока немцы не уйдут. Как обидно, что и великие люди способны на поспешные выводы! Нет, он, Обермейер, не говорил бы так опрометчиво. Цыплят по осени считают. Это известно повсюду, где водятся цыплята. Известно и в Германии. Знают такую поговорку и фюрер, и доктор Геббельс. Зачем же было торопиться? Или их за язык тянули? Старик Клаузевиц когда-то обронил фразу: «Отступление великих полководцев и армий, закаленных в боях, всегда напоминает уход раненого льва». Так оно и случилось. Раненый лев уходит, но, окрепнув, снова возвращается. И русский лев уже возвратился…
Обермейер подошел к стенной карте, раздернул на две стороны шелковые занавесочки.
Теперь уже нельзя сказать, как сказал в сорок первом году его шеф фон Термиц: «За спиной у нас наша Европа». «Нашей Европы» уже нет. Германия осталась в одиночестве, у ее границ стоит Советская армия. Остались еще лохмотья Венгрии, которую пришлось в конце концов весной оккупировать.
Не стало Европы, не стало союзников. Союзники превратились в противников. В октябре прошлого года Италия объявила войну Германии. Румыния объявила войну в конце августа этого года. Болгария — в сентябре. Между Финляндией и Советским Союзом прекращены военные действия.
Враги обложили со всех сторон. Советская армия вступила в Софию. Из Финляндии она гонит немецкие войска в Норвегию. Ее части создали мощный плацдарм между Тиссой и Дунаем. И чем это грозит, нетрудно догадаться: удар по Венгрии, выход в Югославию и Чехословакию. Так обстоят дела на востоке. Немногим лучше и на западе. Англичане и американцы вошли в Брюссель, пересекли немецкую границу у Трира.
«Что же произошло? — спрашивал себя Обермейер. — Как могла Германия, подмявшая под себя всю Европу, оказаться на самом краю бездны, в которую заглянуть страшно? Что подорвало ее силы, мощь, веру в победу? Что втянуло ее в катастрофу? Какая деталь отказала в ее стройном, как машина, безукоризненном военном механизме? Какая часть машины сломалась и вышла из строя?»
Обермейер не находил ответа.
Но какие-то причины, приведшие к краху, все же были? Да, конечно. Что же это за причины? Измена? Какой вздор! Кроме бомбы, разорвавшейся в ставке фюрера, ни о каких проявлениях измены не слышно. Не выдержали немецкие генералы и солдаты? Глупость! Если бы они были плохи, германские части не сумели бы захватить всю Европу. Недостаток вооружения, техники? Чушь! Все есть у Германской армии. И самолеты, и танки, и самоходки, и пушки. Все есть. В чем же дело?
После долгих и бесполезных раздумий Обермейер сделал единственный удовлетворяющий его вывод: враги многочисленны, а Германия одна.
Вспомнился сорок второй год. Теплая апрельская ночь в Праге. Совещание у обергруппенфюрера СС, протектора Чехии и Моравии. Рейнгард Гейдрих, держа в руках книгу фюрера «Моя борьба», прочел из нее вслух одно место: «Если мы хотим создать нашу Великую Германскую Империю, — мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы: русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов…» Гейдрих добавил к этому: «А поэтому без всякой жалости и сострадания, без сердца, нервов и чувств уничтожайте поголовно всех славян. Всех без исключения. Это наш священный долг. Если каждый из нас истребит сто славян, то через месяц их не станет».
«Вот в чем корень поражений, — решил Обермейер. — Славяне. Вот где кроется ошибка».
Обермейер попытался подсчитать, хотя бы примерно, сколько славян — чехов он лично отправил на тот свет. Получилась внушительная цифра.
Гейдрих истреблял их тысячами. Да, тысячами. Но потом славяне истребили Гейдриха. Чехи неожиданно превратились в грозную силу. А русские? А украинцы, белорусы, поляки, болгары? Их тоже сжигали, расстреливали, вешали. И что же? Кажется, славян стало больше прежнего. Неужели они неистребимы? Ведь есть же опыт Майданека, Освенцима — лагерей, в которых уничтожены сотни тысяч славян. Стоит только оборудовать все лагери новейшей техникой истребления, повсюду установить электрические печи, газокамеры, казнить славян тысячами в день… Но, кажется, поздно. Прав покойный обергруппенфюрер Гейдрих: это следовало сделать раньше. А без этого недостижима победа. Без этого — катастрофа, поражение. Вот где кроется причина! Славяне! Да, это нам урок на будущее. Миндальничать нельзя.
Вошел дежурный по отделу и положил на стол папку с документами. Обермейер отошел от карты, поправил ремень, пряжка которого вечно сползала у него куда-то набок, и сел к столу.
— Есть срочные бумаги, — предупредил дежурный, выходя из комнаты.
Обермейер пододвинул стул к столу, раскрыл папку «Обзор положения в Словакии».
Начал читать.
Восстание в Словакии разрасталось. Закончил работу объединенный съезд коммунистов и социал- демократов. Было семьсот делегатов. Просто невероятно! Несмотря на приказ Франка карать смертью любого чеха, пытающегося перейти в Словакию, несмотря на закрытие границы между Словакией и протекторатом, через границу, по неточным данным, перебралось более двух тысяч чехов. Коммунисты ведут большую политическую работу и очень опасны. Есть данные, что повстанцы координируют свои действия с планами Советской армии. В Банскую Быстрицу прибыла англо-американская военная миссия.
Но было кое-что и утешительное.
Определенные круги в Словацком национальном совете создали собственный «демократический клуб» и тянут в другую сторону. Это хорошо. Они выступают против вооруженной борьбы, против помощи Советской Армии. На их стороне генерал Ингр, Рипка и Странский — в Лондоне, генерал Виест и подполковник Голян — в самой Словакии. Идет борьба за руководство отмобилизованной словацкой повстанческой армией. По всем признакам, коммунистов ототрут. В руководстве останутся люди Голяна. А действия Голяна вполне устраивают немцев. Не слушая русских и коммунистов, он сосредоточивает свои силы в одном месте.
Обермейер немного успокоился, отложил обзор и принялся за чтение перехваченных радиограмм от капитана в Лондон и из Лондона капитану.
Лондонская телеграмма заставила Обермейера насторожиться. Генерал Ингр упрекал капитана в недостаточной активности. Сообщал, что ни один из его посланцев не явился еще к подполковнику Голяну. Предлагал немедленно отправить в Словакию полномочного эмиссара с докладом Голяну о положении в протекторате и для расследования вопроса, куда пропали направленные к нему люди. Требовал срочно назвать фамилию эмиссара.
Обермейер насторожился. Как же так? Почему в самом деле ни один человек из посланных в Словакию не явился к Голяну? Сколько людей перебросили через границу протектората? Кажется, семнадцать или восемнадцать человек. Первых четырех — в июле, часть — в августе, остальных — в сентябре. С пятью из них он беседовал лично после того, как их принял капитан. С остальными — подполковник Мрачек. Ну, допустим, не дошли люди, переброшенные в сентябре. А те, которых перебросили в июле и августе? Непонятно.
Радиограмма капитана была лаконична: «Завтра послезавтра командирую на место подполковника Мрачека».
— Здорово! — не сдержался Обермейер. — Аппетит приходит во время еды. А почему молчит
