Она закончила аспирантуру, начала работать. После работы часто заходила к маме, обедала у нее. Теперь они бывали вместе еще меньше.
Однажды ночью она обнаружила, что он перестал предохраняться.
— Ты с ума сошел, — крикнула она, высвобождаясь из его рук.
А он пытался прижать ее к себе и шептал отчаянно:
— Поверь, нам обоим ребенок просто необходим. Станет гораздо лучше, вот увидишь. Обещаю тебе.
— Нет, нет, не хочу! Ни за что!
Она резко оттолкнула его от себя, отвернулась к стене.
Он лежал тихо, не пытался больше ее обнять. Она надеялась, что он заснул. И начала тоже понемногу засыпать.
— Как ты думаешь, я тебя люблю?
Она дернулась при звуке его сдавленного голоса. И от неожиданности, в полусне, выговорила правду:
— Не знаю! Но надеюсь, надеюсь, что нет!
— Что же. Радуйся. Я тебя больше не люблю. Если хочешь уйти — уходи. И никогда не возвращайся.
Какой молодец, привез целый блок! Он и на вид, в общем-то, молодец — прямой, подтянутый, аккуратно одетый. И не облысел, седые волосы все так же стоят торчком на макушке. И зубы все на месте, свои ли, не свои — не важно, главное, что следит за собой. Только почему он старый? Почему ему не дали того же, что и ей?
— Ты почему такой старый?
Усмехнулся краем губ:
— Вот, состарился почему-то. А как ты?
— А я, как видишь, не состарилась.
Он пожал плечами, ответил невпопад:
— Возможно. Тебе виднее. — Посмотрел на нее вопросительно: — Тебе еще что-нибудь нужно?
Заботливый. И всегда такой был. Чего же ей в нем не хватало?
— Нет, спасибо, все есть.
— Тогда я поехал? Тебе ведь от меня только сигареты и были нужны?
Простоват он, может, и был, но туп не был и тогда. Теперь и подавно. Ох, как некрасиво получается.
— Подожди. Кое о чем я все-таки хочу попросить.
— О чем же?
— Я… хочу попросить у тебя прощения.
— За что?
Тон сухой, холодный. Трудно при таком тоне просить прощения. Но нужно. Почему-то ей вдруг стало очень нужно.
— За что? За то, что не любила? За это не просят прощения. И этого не прощают.
— Нет, не за это. Да это и не совсем так. Но ладно… Давно проехали.
— Тогда за что?
— Что не умела ценить… что испортила тебе три года жизни… вообще, что вышла за тебя замуж…
— Ну, тут вина обоюдная. Ты вышла за меня, потому что решила, что пора, потому что все говорили, что надо, потому что независимости тебе не хватило. Вышла, хотя и знала, что не нужно тебе это. А я женился, потому что очень хотел, хотя и знал, что ты мне не подходишь. Видел, что ты совсем дикая, совсем не то, что мне нужно, но надеялся, что со временем… Но я оказался плохим укротителем. А ты… не знаю, чего ты тогда искала, но ясно, что во мне ты этого не нашла.
— Дура была, потому и не нашла…
— Нет, не поэтому. А потому что не было во мне этого, не было и нет. Я догадывался, что делаю ошибку…
— И я догадывалась…
— Вот видишь. Оба виноваты, и нечего просить прощения. Мне и мама твоя, еще до женитьбы, намекала, что мы не подходим друг другу. Ты же знаешь, мы с твоей мамой очень подружились. Но она намекала слегка, тактично, а я был влюблен и не слышал.
— Да, мама…
— Очень умная была женщина, все понимала. И добрая. Я у нее до самой ее смерти бывал. А кстати, почему ты ее не взяла с собой?
— Я звала, а она не захотела…
— Видно, плохо звала.
— Нет, я очень звала…
— Ну, не знаю, не знаю… Дело твое.
— Совершенно верно.
— Она мне еще кое-что про тебя сказала, позже, ты к тому времени уже уехала. Если бы знал с самого начала, ни за что бы не женился.
Что такое ужасное могла рассказать про нее мама? Что она капризна, труслива, застенчива, ленива, высокомерна? Что она цинична и наивна? Что она «умная очень, книжек начиталась»? Все это он мог видеть и сам, и это его не остановило.
— Что же такое ужасное она тебе про меня рассказала?
— Нет, не ужасное, а… Она сказала, что до сих пор удивляется твоему переселению в Израиль. К евреям.
— Да. Она удивлялась. Ну и что?
— Она сказала, ты и замуж за меня решила выйти главным образом потому, что я русский, не еврей.
— Она тебе это сказала? Странно, откуда она…
— Значит, правда?
— Ну, предположим. И это плохо?
— Плохо, хорошо… Кому это охота быть не мужем и другом любимым, а всего лишь инструментом обрусения? Вот тогда я и почувствовал окончательно, что ты для меня чужая. Чужая и малосимпатичная женщина.
— Но ты же знал, что я еврейка! И мама моя была еврейка, и отец…
— А меня это не касалось. Отца твоего я не знал, а твоя мама была для меня не еврейка, а дорогой и уважаемый человек. И любил я не еврейку, а тебя. И после долго страдал. Но когда она рассказала мне — ты сразу стала для меня еврейка, и чужая. И я перестал по тебе страдать.
— И слава богу.
— Да, разумеется…
— И женился, я надеюсь?
— Женился, конечно. На славной девушке, без лишних заморочек. И дети есть, и внуки.
— Я рада за тебя. Я тоже вышла замуж.
— Знаю. Причем именно за еврея, не так ли? И кажется, тоже удачно. Твоя мама очень радовалась.
— Да, вполне удачно… Тоже сын, внуки…
— Вот видишь. Столько напрасных мучений обоим…
И все это тем же сухим, жестким тоном.
— А кстати, почему же ты здесь одна плаваешь? Он что, все-таки бросил тебя в конце концов? Было бы только справедливо.
Нет, он не простил. И не простит.
— Бросил? Да… можно сказать… в каком-то смысле бросил…
Дальше объясняться и объяснять было бесполезно. Что она давно отделалась от своего выморочного
