которые она вынесла или, сама того не желая, причинила, быть может, кому-то другому… Разве ее не учили удобно жить во лжи, разве не научили улыбаться, когда сердце обливалось слезами, работать, не зная цели, жить, не видя смысла жизни? Она все это усвоила. К несчастью, теперь она умерла. И вот ее оплакивали. Мертвые все равны.
Еще несколько мгновений назад говорящий удивленно пожимал плечами, теперь они безвольно опустились, и горькие складки залегли в уголках его губ. В глазах, однако, блестел почти насмешливый огонек.
— Если хотите, вините во всем мою судьбу. Но я утверждаю, что судьба здесь вообще ни при чем, она просто не имела со мной дела. В то время, когда каждый поудобнее устраивался в своей нише, я таскался с места на место, так и не найдя ничего для себя подходящего, где бы я смог быть спокоен и душой, и телом. Да если бы даже я и нашел что-то такое, то меня вытолкали бы оттуда палкой. Я не внушал доверия. Был беспокойным, откровенным, непринужденным. Все это было не в мою пользу. И сколь бы ограниченными ни были остальные, им вполне хватало здравого смысла, чтобы раскусить меня. И, таким образом, мотаться из стороны в сторону вечно в поисках своего места в жизни стало моим уделом, моим основным занятием и времяпрепровождением. Но уж лучше было убивать время подобным способом, чем предаваться какому-то роду их так называемой полезной деятельности. Я был сам себе хозяин, сам рассчитывал свое время и, не в пример другим хозяевам, если кого-то и разорял, то только себя самого, терпел крах лично и никого другого за собой не тянул в пропасть. Единственное, что в моих глазах имело ценность, так это жизнь по законам правды… Правда! А-а, вы все равно не знаете, что это такое, и не узнаете никогда!
В этот момент тетушка Нубийя, не очень-то церемонясь, перебивает говорящего и начинает увещевать его:
— Брат мой, ведь ты на пороге смерти. Так не отвлекайся в сторону и сосредоточь все свои мысли на главном. Исповедуйся.
Он продолжал, не слушая ее:
— Вы все такие жалкие…
Но его сестра повышает голос, он звучит все требовательнее:
— Брат, послушай, ты теперь близок к смерти. Не отводи глаз от нее… Смотри ей прямо в лицо. Скажи, во что ты веруешь!
Она наклоняется к нему:
— Слышишь меня? Если ты еще меня слышишь, подними указательный палец и скажи, во что ты веруешь.
Но непокорный ей умирающий ее оттолкнул.
— Вы так жалки все, так жалки, что даже причинить вам зло значило бы зря потратить силы…
По знаку тетушки Нубийи все начинают призывать на помощь Аллаха, и слова молитвы быстро заглушают прерывающийся предсмертной икотой голос.
— Не слушай, как то и дело орет ночью этот сорванец: «М-а-а-м! М-а-а-м!» Как он вопит: «М-а-а-м! Если не дашь мне сейчас же кусок хлеба, то ты просто грязная шлюха!» Не слушай его, он это орет постоянно. А Слим не погиб одиночкой, он — только один из тысяч павших, он вместе с ними в нашей памяти, в нашем сердце. Но вообще-то он только наполовину мертв для меня. Я всегда готова к его воскрешению — ведь до тех пор, пока я не узнаю, как он умер, я буду думать о нем больше, чем о других.
Тот день — слушаешь меня? — мы еще провели вместе, и вот уже наступал вечер. Я подумала: «Ну вот и еще один вечер настанет» — и решила, что этот вечер ничем не будет отличаться от всех других вечеров, проведенных здесь. Непонятно, как все это потом случилось: есть все-таки вещи необъяснимые. Тогда я видела, что солнце скоро сядет, оно уже приобретало какой-то зеленовато-лимонный оттенок. Оно еще было ярким, но становилось все более и более лимонным, все холоднее и холоднее. Скоро стемнеет, подумала я, и надо будет снова отправляться в путь. В горах поднялся ветер. Он возвещал о наступлении сумерек, пора подниматься и идти дальше. А ветер дул с такой силой, что казалось, будто это сама гора исходит слепой яростью к людям. Слим, стараясь согреться, то обхватывал себя руками, то разжимал руки, хлопал ладонями по ребрам. Может быть, он ждал, что я ему скажу; «Поднимайся и иди!» А я думала: «Можно еще подождать немного». Я стояла на выступе скалы и смотрела вниз. Вокруг простиралась земля, усыпанная камнями, без единого зеленого деревца. Кое-где торчали черные, опаленные кусты. И больше ничего. Ни одной живой души. Все снова вымерло.
В этот момент Слим сказал:
«Чертов ветер! Он просто спятил, беспутный! Вроде не ночь еще, а пробирает до нутра…»
«Что ты там бормочешь?» — кричу я ему со скалы.
Теперь мы оба должны были кричать во всю глотку, чтобы услышать друг друга, так сильно завывал ветер. Он или вырывал у нас из глотки слова и уносил их с собой, или снова запихивал их в рот, словно ударом кулака.
«Что ты там бормочешь?»
Он ответил:
«Я говорю, что этот беспутный ветер в состоянии пополам переломить человека! Пронизывает до самого нутра! До нутра! Может, разожжем огонь? А? Почему бы немножко не согреться?»
Я ему кричу:
«Ничего не слышу!»
Он еще громче, корчась и дрожа от холода, орет:
«Давай разожжем костер, согреемся немножко!»
Тогда я не выдержала:
«Тебе просто не терпится нажраться свинца! Потом тебе уже не захочется греться!»
Он отвечает:
«Ну, в таком случае не стоит…»
«Солнце уходит за горизонт! — кричу ему я. — Надо собираться в дорогу!»
А он мне в ответ:
«А-а-а! Поганец ветер! Сукин сын!»
«Если мы не пойдем дальше, то превратимся в пыль в этих горах, не забудь!»
«Сволочь эти горы! Сволочь!»
«Нам нельзя останавливаться! Нельзя все время делать остановки, как сейчас!»
«А если серьезно, то когда все-таки, Арфия, мы придем на место?»
«То есть как это когда? Что ты хочешь сказать?»
«Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать! Сколько нам надо еще идти?»
«Нашел подходящий момент для расспросов?»
«А когда такой момент настанет? Тогда, может, поздно уже будет… Мы сейчас одни с тобой здесь в этих горах, Арфия. С нами только господь бог! Так ты можешь мне сказать, сколько нам еще идти? Кто нас услышит, Арфия? Может, весь наш дальнейший путь напрасен. Зачем тратить последние силы? Смотри, та гора нас безжалостно преследует…»
«Знаешь что, скоро стемнеет, и у нас с тобой нет выбора? Надо выбираться отсюда!»
«Кому мы нужны, Арфия?»
«Ну что тебе на это сказать? Может быть, никому! А может, кому-то и нужны!»
Он смеется с презрительной гримасой:
«Может быть!» И его глаза слезятся от ветра, как будто он плачет.
«Слим! Здесь нет никого, кто бы нам это сказал! Значит, тем более нам надо идти вперед, чтобы знать это наверняка!»
«Ты считаешь это справедливым?»
«Но что мы можем сделать?»
«Нам отсюда больше не выбраться…»
«Давай поднимайся!»
«Нет!»
Он сидит какое-то время молча. Смотрит пристально на гору, и в глазах его все еще сильно
