близнецы, трудно различимые, они представлялись единым целым, бесконечно дублируя, повторяя друг друга. Они как табачный дым бесследно исчезали и не оставляли за собой даже капли удовлетворения.
Описывая эти месяцы, можно уложиться в несколько слов. Утро. Встал, оделся. Десять шагов через дорогу. Торговля. Доза. Вечерняя тоска. Все. Он устал. Чем дальше, тем тяжелее становилось на душе. Хотел ли он так жить — неизвестно, и то, что не мог этого изменить, довлело над ним. Значит, не хотел.
Знобило. Люди торопливыми шагами стремительно проходили рядом с ним по тротуару. Единственная мечта будоражила ум и сердце — домой, в тепло, мягкую кровать, любимые руки. А он стоял. Ветер трепал волосы, задувал под куртку. Огни светящихся окон дома напротив сливались в одно безликое пятно. Бесформенное и бескрайнее оно стояло перед глазами и, словно монотонный голос психолога, манило подойти поближе. Он не хотел, не думал, ноги сами несли его вперед. Ступени, лестница, деревянная дверь, голоса молодые, звонкие, полные жизни. И он, как мумия фараона в каменной гробнице, один в этом огромном мире, потерянный, плутающий в лабиринтах грез и желаний, неосуществимых, но кажущихся столь близкими, что дрожащая рука без существенных усилий дотянется.
Деревянная дверь училища с громким скрипом захлопнулась за спиной. Солнце ударило в глаза. Он на секунду зажмурился, постоял, а затем, что-то насвистывая себе под нос, зашагал по аллее. Старые елки отбрасывали на тротуар конусообразные тени, птицы, греясь в весенних лучах, чирикали в ветвях, перескакивая с ветки на ветку. На душе радостно и спокойно. Наконец-то весна. Скоро летние каникулы, если конечно его не отчислят за непосещаемость.
— Лучше не надо, — пробормотал он, на мгновенье представив себе реакцию матери, — Она с меня три шкуры спустит. — Затем, где-то в глубине души махнув на все рукой, решил, что подумает об этом позже, и широкими шагами заспешил домой.
Этюдник подпевал ему на каждом шагу. Раз — два, раз — два — звякали тюбики с красками, ударяясь о деревянную поверхность.
По пути ему встречались влюбленные парочки. Они нежно переглядывались, улыбались друг другу во весь рот, держались за руки. Он смотрел на них и посмеивался: «до чего глупо выглядят». Впереди стремились в небеса кремлевская колокольня и величественный Успенский собор, в храмовом пространстве которого уже давно прописались музейные экспонаты. Туда, в очередной раз поглазеть на выставку, заходили бабульки, тянущие за руку внуков, надо же приобщать несознательную молодежь к прекрасному.
Он подумал о своей сегодняшней работе. Натюрморт — кувшин, яблоко луковица — и рассмеялся. До чего смешное лицо у Николая Александровича, когда он прикусывает губу и ходит вокруг мольберта, с сосредоточенным видом разглядывая ученический труд. Ему надоели эти скульптурные маски, вазы. Он хотел рисовать что-то настоящее. Вот здорово будет когда они всей группой поедут на пленэр. Лучше живой природы нет ничего.
Обойдя вокруг Кремля и добравшись до Октябрьской площади, он выстоял длинную очередь на «десятку». Наконец прорвался в автобус, и тот медленно, пыхтя на каждом повороте, покатил его домой. За грязным от вчерашнего дождя стеклом проплывали дома. На остановках толпились люди, провожая их завистливыми взглядами. Вот появилось круглое здание цирка, и шестилетний ребенок позади него громко заявил:
— Хочу клоуна. — Его мать видимо улыбнулась и сказала:
— В выходные вы с папой пойдете в цирк. — Но малыш упрямо повторил.
— Нет, хочу сейчас клоуна.
Его соседка тихо засмеялась, а он закрыл глаза и, прислонив голову к стеклу, стал думать о вчерашнем вечере.
— Мама, я ушел гулять, — прокричал он и захлопнул дверь. Соседки, расположившиеся на лавочках у подъезда, как куры на насесте, проводили его глазами, и как всегда сказали друг другу — какой красивый мальчик. Он привык. Так было всегда. Сколько он себя помнил, окружающие беспрестанно твердили ему — красивый, красивый. И это уже успело порядком надоесть.
— Вот заладили, — буркнул он.
Он спешил в интернат к своим новым друзьям. Они старше и немного странные. Ну и что. Зато с ними интересно.
Все пять человек были в сборе. Он пришел последним. Дрожь предвкушения чего-то неизведанного будоражила кровь.
— Пошли, — сказали они, и небольшая компания покинула территорию школы-интерната, прошла через дворы и исчезла в подвале дома номер восемнадцать. Здесь было прохладно. В воздухе стоял запах сырости. Где-то капли воды срывались с труб и с громким эхом разбивались о пол. Ему стало страшно. Хотелось поскорее выбраться из давящей атмосферы подвальных помещений, но не решался. Уйти, стало быть выставить себя трусом, а он не трус, и останется со всеми.
Серые стены, тусклый свет керосиновой лампы, деревянные ящики вдоль стены. Они часто собирались здесь, но ему еще только предстояло об этом узнать. А пока он во все глаза смотрел за приготовлениями.
Игла пошла по кругу. Старший, затем Витек, Игорь, другие и, наконец, его очередь. Ему страшно, он до дрожи в коленях боится уколов. Убежать… Нет, он не трус. Руки трясутся.
— Давай помогу. — Игорь забрал шприц. Закатал рукав. Он зажмурился так, что перед глазами замелькали разноцветные круги. Укол, и ноги отказываются повиноваться. — Идем.
— Не могу встать, — голова тяжелая, кружится. Ощущения странные, необъяснимые.
— Тогда сиди, сам выберешься, когда отойдешь. — Сквозь туман в голове он слышит эхо удаляющихся шагов, но встать не может. Странно…
— Конечная!
Голос водителя заставил его открыть глаза. Он увидел, как из дверей автобуса вышел последний человек.
— Вот, зараза, прозевал свою остановку, — подумал он и, схватив этюдник, выскочил на улицу. На базарчике возле Первомайского универсама толпиться народ. Воздух пропитан запахом свежей рыбы. Он зашел в магазин, купил буханку хлеба и во весь опор помчался домой. Уже во дворе встретил бывшую одноклассницу. Пришлось задержаться. Юлька расспрашивала как жизнь, чем занимается, а он, переминаясь с ноги на ногу, торопился уйти. Договорились встретиться в семь часов и вместе погулять. Но вечером — интернат, странные друзья, подвал, и крик души:
— Мама!..
— Вася, Вася. Хочу клубнику, — уже в течение пяти минут сестра стояла над душой, не давая поспать. — Васяка!
Он открыл глаза. Потянулся.
— Маняка, давай попозже.
— Нет, сейчас, — она упрямо сжала губы и замотала головой, всем видом показывая, что будет стоять на своем.
Он улыбнулся, до чего она смешная. Встал. Она протянула ему большую эмалированную кружку и скрылась за дверью. Надев шорты, он вышел на крыльцо. Было раннее утро, но солнце уже вовсю припекало. Полумрак дачного домика еще хранил ночную прохладу, и ему захотелось нырнуть обратно в постель.
— Клубника, — раздалось откуда-то снизу. На последней ступеньке сидела сестренка и показывала ему на грядки. Ее глазки сияли и с надеждой смотрели на него. Он не мог ей противиться. Держась за руки, они пошли по тропинке.
— Что, все-таки разбудила? — сказал отец. Он стоял под раскидистыми ветвями яблони, опираясь на лопату, посреди наполовину вскопанной грядки. — Маняка, ну-ка поделись, как тебе удалось поднять такого соню? — отец улыбался.
