— Спасибо, — пробормотала она, сорвавшись с места. Спеша попасть с дом, громко хлопнула входной дверью и замерла на пороге комнаты, заметив, что нет видека. В голове лихорадочно билось, — Что еще? — кинулась проверять золото. Шкатулка перевернута, пропали браслет, кольца, подвеска. — Сволочь! Я сама тебя посажу!
Около двух часов она проторчала в милиции, ожидая следователя. Ее принял небольшого роста и неопределенного возраста человек с сурово сжатыми губами и безразличным взглядом. Его реплики были лаконичны, по существу.
— По какому вопросу?
Она изложила суть дела, иногда запинаясь от волнения и злости, иногда от того, что не находила слов.
— Я не могу принять у вас заявление.
— Почему?
— Я приму, а потом заявятся ваши родители и откажутся предъявлять обвинение. Вы лучше сначала с ними поговорите. — Она потеряла дар речи от несправедливости происходящего, а он взялся за телефон, давая понять, что прием окончен.
Так быстро она никогда не бегала. Зажав в руках шлепки, летела домой, не разбирая дороги, не обращая внимания на удивленных прохожих, с мокрыми дорожками на щеках и колотящимся сердцем.
Отец выслушал ее сбивчивый рассказ внимательно, ничего не спрашивая и не перебивая. Единственным что он сказал, было:
— У тебя не приняли, у меня примут. — Мать не возражала, казалось, что она смирилась с неизбежным.
Ему дали два года. На суде он своей вины не отрицал, не смотрел ей в глаза, а она переживала, испытывая чувство вины, но не перед ним.
— Прости.
Шаткой походкой «радедорма», «феназепама» и еще какой-то ерунды, он добрался до кухни, взял приму и закурил. Его слегка колотило. Неприятное зрелище, но она привыкла.
— Чего тебе не лежится? — промычал что-то невнятное, роняя пепел и грозя свалится с табуретки.
Подобное зрелище она наблюдала уже вторую неделю. Оно стало неотъемлемым украшением каждого утра, дня, вечера, да и суток в целом. Название носило крайне расплывчатое, с заковыркой, смотря с какой стороны подойти. Для родителей оно определялось звучным и многообещающим словом «лечение», для него не менее звучным — очередная попытка слезть с иглы, а для нее — вечное издевательство.
Издевательством это было в силу бесчисленного множества причин, но самое главное то, что именно она являлась ответственным наблюдателем, именно ей приходилось целыми днями сидеть дома и следить за тем, чтобы это так называемое лечение не прекратилось стараниями больного, улизнувшего из дома в поисках дозы.
Так и хотелось закричать: «Иди к черту», — запустить в него чашкой и закатить истерику, но… Необозримое количество этих «но», мешало ее жить спокойно. К этому она тоже привыкла, а потому просто налила себе чай и отправилась смотреть телевизор в ожидании пяти вечера, когда родители вернутся с работы и ее смена закончится.
Вся эта катавасия с таблетками, шатанием и прочим завершилась громким:
— Завязал.
Он вроде бы преобразился, стал прежним братом и сыном. Правда домашний арест не сняли, и пост наблюдателя оставался в силе, но, тем не менее, в воздухе в очередной раз витали надежды на светлое будущее. Отец, следуя прописной истине, что труд лучший помощник в воспитании, помог ему организовать маленький домашний бизнес. Он стал мастерить нарды, а мать вечерами ходила на вокзал к проходящим поездам их продавать. Постепенно дело пошло в гору, даже заказы появились. Хотя, в определенной мере, в этом не было ничего странного. Художественная школа за плечами, несколько курсов училища, да вообще золотые руки, при желании он мог сделать многое, причем хорошо.
Она изо дня в день наблюдала, как он возится с фанерой: рисуя, выжигая, раскрашивая и лакируя. Он вновь называл ее «Маняка» и они вроде как даже помирились
Радужное витание в облаках оборвалось с первым выходом на улицу. Это случилось первого мая. Мотив — на рынок за обувью. Он вернулся через три дня, без обуви и без денег, зато весь в ссадинах и с потерянными в процессе зрачками.
История была красивая — с драками, грабежом, подставами. Она не знала, что именно ее не устраивает, где следует искать несоответствие, которое интуитивно чувствовалось. Все сомнения и недосказанность сложились для нее в единое: «Не верю». Возобновился домашний арест, а фингал под глазом стал подарком ей на день рождения.
— Васек, — и свист за окном. Он словно ждал этого. В форточку полетел клочок бумаги.
Она стояла рядом, смотрела в окно. Солнечный майский день притягивал своим благоуханием, гипнотизировал обещаниями, выполнение которых в силу обстоятельств было отложено на потом. На улице разворачивалось привычное действо. Играли соседские ребятишки, на лавочке вот уже много лет подряд сидел Анатолий Иванович, проживший от начала и до конца свои положенные миллионы лет, ослепший по мере их протекания, но все еще узнающий окружающих на слух.
— Ты должна мне помочь. — Она машинально кивнула в ответ, и это стало началом конца.
— В смысле? Что ты хочешь?
— Пообещай, что сделаешь.
— Ты нормально скажи, а я подумаю.
— Маш?!
— Что? Чего тебе от меня надо?
— Я сам не могу выйти на улицу, соседи заложат. Сходи ты. Парню, который сейчас подходил, отдай деньги, а он тебе кое-что передаст.
— Нет.
— Маш, пожалуйста. Один единственный раз, мне плохо. Больше я тебя просить не буду.
Он продолжал говорить, приводя доводы, аргументы. Она и сама не поняла, как это получилось, но он смог уломать и на улице ей в руки перекочевал сверток, аккуратно упакованный в тетрадный лист в клеточку. Позднее пытаясь объяснить себе «зачем» и «почему», она пришла к выводу, что в тот момент любила его сильнее, чем думала. Он был ее братом — братом, который когда-то уделял ей время; играл, развлекал, смешил. Он был ее любимым братом.
На следующий день все повторилось, только подтекст изменился. Он вдруг обнаружил в себе талант психолога, а она стала подопытным кроликом, на котором навыки отрабатывались и шлифовались. Ее категоричное: «Нет», — уже ничего не значило. Он нашел щель, через которою семена уговоров падали в благодатную почву.
— Я не пойду! — крик, слезы.
— Ты же не хочешь, чтобы я сам вышел. Тогда тебе и мне достанется. — и она ходила, забирая на улице, в подъездах, квартирах. А потом, закрытая на кухню дверь, едкий запах, прожигающий все вокруг и вечерний консилиум дилетантов, сопровождаемый допросом с пристрастием.
— Ничего я не делал. — убедительное, с обидой на сомнение. — Я никуда не выходил и ничего не делал. — Она подтверждала, а затем ревела, закрывшись в ванной, ненавидя весь свет и себя в первую очередь.
Эти семейные советы — театр абсурда, преследовали ее даже во сне. Любимый, переходящий из раза в раз, вопрос: «Что делать?» — на который никогда нет ответа. Планы, предложения без реализации в жизнь. Как глупо и смешно выглядел тот, кто спрашивал ее мнение, словно оно кого-то интересовало, и ее излюбленное: «Не знаю». Чем дальше, тем яснее она знала все ответы, но продолжала твердить — не знаю.
Он признался, но ее не сдал. Родители клюнули на очередную утку и начался процесс по снижению дозы. Ему давались деньги, он покупал и принимал легально. А она смеялась до слез, когда мать с отцом выгоняли ее из кухни на время процесса, дабы не травмировать восемнадцатилетнего ребенка и
