Снова заиграла музыка, это было вступление к какой-то знакомой песне, но Пирошников пока не мог угадать. Его отвлек сигнал мобильника. Звонил Геннадий.
– Владимир Николаевич, спуститесь в вестибюль, пожалуйста. Срочно, – сказал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
Ничего не поделаешь, пришлось спускаться вниз. Пока Пирошников ехал в лифте, тоже оборудованном трансляцией, голос Марка Бернеса пел:
Выйдя из лифта, Пирошников увидел в центре вестибюля скопление людей, среди которых сразу бросились в глаза двое в белых халатах. Они склонились над лежащим на полу человеком, в котором Пирошников узнал джигита с хищным орлиным носом, виденного давеча здесь же в компании сородичей.
Он был бледен, глаза закрыты, но дышал часто и шумно. Врачи что-то делали с его головой.
Открылась дверь на улицу и в вестибюль неторопливо, вразвалку вошли три милиционера в зимних куртках и шапках. Один офицер и два сержанта.
А Бернес все пел про солдата, вернувшегося с войны.
От группы, окружавшей джигита и колдующих над ним врачей, отделился Геннадий и сделал два шага к милиционерам. Они начали о чем-то беседовать, как вдруг Геннадий заметил Пирошникова и сделал приглашающий жест: подходите!
Пирошников подошел и сдержанно кивнул ментам.
– Наш хозяин, – представил его Геннадий.
– Документы? – спросил офицер.
Пирошников достал паспорт, который всегда был при нем, и протянул ему.
А Геннадий продолжал излагать ситуацию, которую знал со слов той же вахтерши. С утра группа кавказцев, как всегда, собралась под лестницей, было их человек пять. О чем-то галдели, как выразился Геннадий. Как вдруг в вестибюль ворвалась толпа подростков из близлежащих домов численностью чуть ли не вдвое большей, вооруженных к тому же обрезками труб и арматуры.
Схватка была короткой, по существу, ее не было. Кавказцы бежали, уворачиваясь от ударов, на месте битвы остался лишь их предводитель по имени Тимур, как сказал Геннадий. Он получил-таки сильный удар трубой по голове, но череп остался цел.
– Это они за вчерашнее мстили. За девушку, – объяснил Геннадий.
Песня в репродукторе, между тем, закончилась, и голос Залмана вновь начал читать стихи:
Менты подняли головы, ища источник звука. Наконец до них стал доходить смысл стихотворения.
– Разжигание, вроде, товарищ лейтенант, – доложил сержант неуверенно.
– Точно, разжигание! Кто допустил? – лейтенант уставился на Пирошникова.
– Какое разжигание? Чего разжигание? – забормотал Пирошников, чувствуя, что попался.
– Национальной розни! – хором вскричали сержанты.
Врачи забинтовывали голову Тимуру, а сам он уже пришел в себя и прислушивался к разговору.
– Помилуйте, какой национальной розни! Где там национальная рознь? – взмолился Пирошников.
– Где он у вас лежит? В Дагестане! – отрезал лейтенант.
– Ну?
– Кто его убил? Русские! Дагестанца убили русские! Это вы хотите сказать?
– Да это русский лежит! Русский офицер. Лермонтов лежит! – настаивал Пирошников.
– Спорный вопрос, между прочим, – подал голос Тимур.
– Лермонтова на дуэли убили. Не надо, – находчиво парировал лейтенант.
Неизвестно, чем бы закончился этот литературоведческий спор, если бы не Тимур. Он встал, вежливо поблагодарил врачей и заявил милиции, что претензий к нападавшим не имеет и заявления писать не будет.
– А лежит там не русский, не дагестанец, а табасаран! – объявил он, подняв палец. – Красивый народ, смелый!
И он удалился вниз на минус первый этаж.
Наверняка сам был табасараном.
Как ни странно, это заявление всех устроило. Неизвестный табасаран явно не заслуживал ни протокола, ни разжигания. Пускай себе лежит, решили менты.
Прощаясь, лейтенант тихо сказал Пирошникову:
– Вы бы хачей прижали немного… Вы ж хозяин.
– Разжигаете? – ответил Пирошников невозмутимо.
– Ха! Ха-ха! Вы остряк, оказывается! – покрутил тот головой.
Пирошников вернулся на крышу, когда Бернес допевал «Темную ночь». В воздухе пахло грозой из другой его песни. Где-то мерно застучал метроном. Откуда здесь метроном? Это у Выкозикова. Ах, да.
Пирошников почувствовал, что события последних дней и часов свиваются в стальную пружину, которая сжимается все сильнее. Он уже не понимал, что следует предпринять, чтобы остановить этот бег и нарастающее падение.
Вернувшись, он рухнул в кресло и несколько минут сидел с закрытыми глазами. Дом давил. Пирошников физически чувствовал его тяжесть. Шапка Мономаха… Какая там шапка. Так, шапочка…
Дома по-прежнему никого не было, и Пирошников, вздохнув, отправился на пятый этаж.
