— Кто они? — перебил ее лейтенант.
— Фрау Ильза и ее муж, редактор и издатель местной газеты, Отто. Фрау обещала хорошо заплатить мне, если я сберегу имущество и дом...
Слушая торопливый рассказ Ирмы, лейтенант мрачнел. Перед глазами всплывали страшные картины недавнего прошлого, перед глазами стояла Богуслава. Девушка заметила это и замолчала, тревожно и выжидающе бросая на офицера быстрые взгляды.
— У вас есть комната? — спросил после неловкого молчания Бакукин.
Ирма опять заторопилась:
— Да, у меня на чердаке есть небольшая комнатка, и если господин офицер не возражает, то я уйду к себе и не буду больше беспокоить господина своим присутствием. Господин офицер устал и должен отдохнуть, а я каждый вечер перед сном буду молиться за него и просить деву Марию уберечь его в этой страшной войне, я буду просить ему счастья, добра и радости...
С этими словами Ирма встала, сконфуженно одернула платьице, отыскала туфельки и, изящно сделав реверанс, ушла, высокая, стройная, красивая, чем-то немного напоминающая Богуславу.
Бакукин спустился вниз. Его ребята спать не думали. Они сидели в просторной столовой вокруг длинного стола и, обнявшись, пели громкими гортанными голосами печальную негритянскую песню. На столе было тесно от бутылок и банок.
— Ребята, в доме есть девушка-служанка.
— О’кей! — в один голос выкрикнули они и заулыбались широкими белозубыми улыбками. — Немецкая девушка господину офицеру.
— Нет, ребята, ни один из нас не обидит ее.
— О’кей!
— Ничего, кроме вина и пищи, не брать!
— О’кей!
— Если что-нибудь пропадет — бедную девушку накажут.
— О’кей!
— И пора спать!
— О’кей!
Десяток стаканов с вином потянулись к командиру роты, но он остановил протянутые к нему руки и, шутливо погрозив пальцем, пошел наверх. Он всей душой полюбил этих славных и сильных ребят. Он воюет с ними почти полгода и знает каждого. Все они большие наивные дети. В дверях он остановился и еще раз повторил:
— Спать!
— О’кей, господин лейтенант!
Но почти всю ночь раздавались то протяжные и печальные, то быстрые и веселые негритянские песни, звенел веселый девичий смех, заглушаемый раскатистым солдатским хохотом. Особняк редактора и издателя фашистской газеты не хотел погружаться в сон.
Глава вторая
Лейтенант Сергей Бакукин лежал в мягкой редакторской постели с открытыми глазами, без раздражения прислушиваясь к шуму внизу, а когда шум утихал, слышно было, как под окнами ходит, похрустывая гравием, часовой да монотонно убаюкивающе тикают большие стенные часы в зале. Но сон не приходил...
...Их было двенадцать гефтлингов[8]: десять немцев, чех Влацек, и он, русский Сергей Бакукин, которого все в команде звали ласково и уважительно Иван с ударением на «и». Жили они на окраине сортировочной станции Дортмунд-Эвинг в обгоревшем железном вагоне под охраной шести эсэсовцев и числились за концлагерем Бухенвальд. Ежедневно с утра до вечера они были заняты тем, что ходили по развалинам огромного Дортмунда, откапывали и извлекали из ям невзорвавшиеся авиабомбы. Жили они куда спокойнее, чем в концлагере: ни аппеля, ни карцера, ни крематория. Даже это жутковатое слово звучало для них не так мрачно: споткнешься о смерть — все равно в крематории сжигать будет нечего.
Так и жили. Ежедневная игра в кошки-мышки со смертью поубавила спеси и у охранников, ведь смерть — она уравнивает всех. Охранники к ним относились почти по-человечески, разве только однорукий верзила Отто попробует на чьем-нибудь затылке прочность своего нового желтого протеза — так это уже мелочи.
В то утро их подняли рано. Город всю ночь бомбили американские «воздушные крепости», и работы заключенным предстояло много. После голодного арестантского завтрака все молча строились и экономным шагом, ритмично выстукивая деревянными колодками, уходили в город.
Прокопченный, мрачный, он в это светлое утро дымился и стонал. Бледное, отороченное по сторонам хилыми пушистыми облачками небо казалось больным и перепуганным; узкие улочки были сплошь завалены рухнувшими громадами домов. На уцелевших участках бульвара зеленые пучки травы были влажными от обильной росы и глянцевито лоснились, словно земля плакала. Шагающий рядом однорукий Отто мрачнел, на желтых скулах тяжело перекатывались тугие желваки.
В конце Кайзерплац, на месте чугунного памятника кайзеру, чернел вздыбленный обгоревший вагон трамвая. Уцелевшее колесо все еще крутилось высоко в воздухе, жалобно поскрипывая. По окружности площади, словно свечи в изголовье у покойника, горели платаны. Обильные потоки солнечного света тщетно пытались развеселить изуродованный город — он шипел и дымился, как брошенная в воду головня. После ночного грохота и произвола огня шелковисто-теплые солнечные нити и окутавшая город тишина казались неестественными и лишними. Да и была это не тишина, а кладбищенское безмолвие, роковое и жуткое. И аляповатое изображение хмурого, настороженного типа с прижатым к губам указательным пальцем, призывающего с обломка стены к бдительности и молчанию, вызывало ядовитую усмешку даже на губах мрачного Отто.
Миновав Кайзерплац, заключенные вышли на тихую, уютную Гартенштрассе. Отто впервые за все это утро кисло улыбнулся. В распадке между двух конусообразных нагромождений битого камня и скрученной в спираль арматуры целехонек и невредим стоял грязно-серый двухэтажный особнячок с приземистыми колоннами и парадным входом — веселое заведение фрау Пругель. За особнячком, тоже цел и невредим, простирался большой зеленый сад, огороженный металлической решеткой. В саду, прогибая ветви, висели крупные алобокие яблоки.
— Юбками, что ли, укрываются суки от бомб? — зло выругался Отто. — Притон-то, как цветущий оазис в мертвой пустыне, ни одной царапинки...
Над колоннами, в окне второго этажа, закинув нога на ногу, на подоконнике сидела Крошка Дитте. Пышные пепельно-русые волосы были рассыпаны по голым плечам, сдобная грудь полуоголена, полы цветного японского халатика полураспахнуты и глубоко оголяют красивые ноги. Бакукин каждое утро видит ее сидящей на подоконнике, словно она специально поджидает «рябчиков» (так зовут заключенных, одетых в полосатую форму). И каждое утро она заговаривает первая.
— Эй, однорукая обезьяна, — картинно дымя сигаретой, обращается Крошка Дитте к Отто, — и куда ты каждое утро тащишь этих милых ребят?
— Заткнись, сука! — зло огрызается Отто и грозит автоматом. — Всыплю в откормленный зад.
— Оставь мне на часок «рябчика», ну хоть вон того, беленького, я б его приласкала, бедняжку...
— Я вот приласкаю, — наставляет Отто автомат.
— Ха-ха-ха... чем испугал. Уж не убьешь ли ты меня? Осел, я ведь деньги стою, и немалые. Где они у тебя? А смерти я не боюсь. Я давно умерла...
Изумрудно-золотистые глаза Дитте влажно отсвечивают блеском молодого каштана, на тонких подкрашенных губах блуждает презрительная улыбка.
— Дурак, подарил бы «рябчика», коньячком угостила бы, ты же его и в глаза не видишь, и какой у него запах приятный — не знаешь...
