Но не успели пройти и сотни шагов, как Егоров натолкнулся на высокий каменный крест, споткнулся за плиту, упал, чертыхаясь, в низкорослые кусты.
— Фу ты, чертовщина какая, это, сибирячок, не лес, а кладбище. Кладбища-то у них бывают в самом центре города, а не на отшибе, как у нас.
— И право, погост, гля, кресты кругом. А вон и лампада горит. Опять к покойникам попали, везет нам на мертвяков.
Они сели на влажную могильную плиту, стали вслушиваться в тишину и всматриваться в ночной мрак. Над чужим городом висела черная тревожная ночь. Эту затаившуюся черноту из конца в конец вспарывали длинные молнии, сквозь чащу кладбищенского леса изредка проклевывались редкие огоньки, доносился глухой перекатывающийся гул.
— Гроза, что ли, надвигается? — спросил Василий. — У их ведь все не по-русски, может, и грозы в начале весны бывают? А?
— Это, сибиряк, не гроза. Это самолеты приближаются наши, вот немчура и встревожилась. Скоро сабантуй будет. Знаешь, что такое сабантуй?
В разных концах города лихорадочно завыли сирены, брызнули в провалившееся небо жидкие снопики прожекторов, вразнобой, слоено зазевавшиеся собаки, затявкали зенитки.
— Налет, — возбужденно сказал Егоров, — вот-вот начнется, слышь, как небо содрогается, волнами идут, армада. Покажут кузькину .мать...
И в ту же секунду огромные фонтаны огня брызнули в небо. Земля под ногами качнулась. Егорову показалось, что зашевелились даже кресты на могилах. Город оглушило, ослепило. Все вокруг гудело, трещало, горело и рушилось. Стало светло, как днем. И в этом переменчивом фантастическом свете было видно, как рассыпаются вокруг городского кладбища громады средневековых готических домов, как летят в воздух лавины вспоротой земли и клубы черного дыма застилают все вокруг.
— Славно работают ребята, — восхищался Алексей, — жарко стало не только живым, но и мертвым. Оживают наши соколы, оживают, лето сорок первого миновало...
Натыкаясь на кресты, запинаясь о плиты, ослепляемые частыми вспышками, побежали они с кладбища в самую гущу огня. Только теперь, когда все живое зарылось под землю, и смогут они выбраться из лабиринта городских кварталов.
— Бежим, сибирячок, бежим, — прерывающимся от бега голосом хрипел Алексей на ухо товарищу. — Хлопцы помогают нам вырваться из проклятого капкана, хлопцы спасают нас, удирать надо быстрее из города, после бомбежки поздно будет.
Долго метались они среди огня и с оглушительным хрустом оседающих зданий, перебегая пустынные кривые средневековые улочки, перелезая через дымящиеся завалы, пока вырвались из города в пустоту и тишину.
— Во банька была, думал — учадею! — тяжело дыша и отдуваясь, хрипел сибиряк. — Теперь опнемся малость, а то дух парком выйдет.
Они присели на сухой взлобок. Отдышались. Пламя над городом упало, стало заметно чахнуть. Затявкали зенитки. На востоке начал растекаться слабый расплывчатый утренний полусвет, потянуло сырым понизовым ветерком.
— Очухаются в городе скоро, уходить надо подальше, — решительно заявил Егоров, посмотрев на съежившегося, угрюмо молчавшего сибиряка.
— Теперича пожевать бы чего-нибудь не мешало, — вскинул он понуро опущенную голову. — Эх, краюху бы аржаную, тепленькую да сольцой присыпанную, во как мутит все в середке.
— Не дразни себя. Знаешь же, что пожевать нечего. Вот оглядимся немного — добудем где-то еды. Вставай, пошли!
— Куда пойдем?
— А вон туда. Небо светлеет, и заря занимается. Путь у нас с тобой один — на восток.
— Айда на восток.
Побродив по унылей заболоченной низине, они вышли на узкую, выложенную крупным булыжником, дорогу и зашагали к темнеющему на горизонте лесу. Светлела, растекаясь все шире и шире, малиновая полоска зари. Алексей, шел впереди спорым шагом, рассматривая местность, подолгу останавливал взгляд на затопленных синим весенним разловодьем жидких рощицах, тоскливо смотрел на звонкий и пенистый, ускользающий в лощинку ручей. И то ли от ощущения буйного весеннего пробуждения, то ли от сознания того, что земля эта чужая, ручьи и рощицы чужие, и даже сам воздух, настоянный на острых запахах прели, влаги и хмельного брожения соковицы, чужой, у Алексея Егорова с такой необъяснимо великой силой проснулась тоска по родной земле, так заныло и защемило сердце, что стало тяжело дышать и смотреть вокруг.
Он зло ускорял шаг, и рослый, здоровый сибиряк едва успевал за ним.
Взошло солнце, и заметно потеплело. Алексей предложил:
— Давай, дружок, ополоснемся в ручье, грязь и кровь чужую смоем.
— Давай, — охотно согласился сибиряк.
И они впервые за все это время пристально посмотрели друг на друга.
— Паря, а ведь на тебе лица нет! — воскликнул сибиряк, и Егоров увидел, как побледнело его лицо, а зубы начали выбивать мелкую частую дробь. — Ты посмотри, сколь на тебе крови!
— А ты посмотри, сколько на тебе...
Егоров все пристальнее всматривался в его лицо, прислушивался к его раскатистому юношескому баску и убеждался в том, что он сильно напоминал ему кого-то.
— Послушай, браток, а как твоя фамилия, а то идем, идем вместе...
— Моя-то? Кислицын прозывался от рождения. А чо?
— Кислицын?
— Ага. А чо?
— А у меня помкомвзвода был Кислицын, сержант Кислицын.
— А чо удивляться? Ежели был сибиряк, то у нас пол-Сибири Кислицыны, ага, а как звали-то твово сержанта?
— Сережа Кислицын.
— Гляди-ко. А у меня старший братан Серегой прозывался. На два года старше меня. В парашютистах служил. В Сухиничах.
Егоров обнял парня за плечи:
— То и был твой старший брат у меня помощником, Сережа Кислицын. Дружили мы с ним. Боевой был парень. Погиб он на моих глазах...
Оба надолго замолчали. Слова тут не понадобились.
И только теперь, очнувшись и пытливо вглядываясь друг в друга, они оба поняли, какую страшную ночь пережили, и только теперь им стало по-настоящему страшно. Их колотил, сотрясал нервный озноб.
— А ведь мы с того света выцарапались, — прохрипел Кислицын.
Но слабость была минутной, и Егоров уже стряхнул ее.
— А ты, дружок, не думай об этом, забыть старайся, будто приснилось тебе.
Они спустились к бурлящему пенистому ручью, пристроились половчее и умылись, а Кислицын все не унимался:
— А комиссар-то, бедолага, даже не ойкнул, не застонал, руки на груди скрестил и голову высоко поднял, а...
— Человеком он был, истинным русским.
Кислицын задумался, спросил нетерпеливо:
— Что теперя делать-то станем?
— К своим пойдем, воевать, Вася, будем.
— Ага, воевать. Я теперича ух как зло воевать стану. Я им буду глотки зубами рвать, мне и за Серегу еще расквитаться надо. А как же... Больше уж в вагон не попадусь...
Когда, умывшись, выходили на дорогу, Егорова осенило: лучшего места для сна не сыскать, чем бетонная труба под шоссе. Сюда вряд ли кто заглянет. Труба была овальная, словно арка; по дну ее тек
