человека, трогали мускулы на руках и ногах, смотрели сбоку, заглядывали в рот, постукивали молоточком по зубам. Егоров прислушивался к их разговорам. Его поразило то, что все они чисто говорили по-русски, и только одному нахохленному хищноносому офицеру ответы людей переводил бойко и отрывисто щеголеватый переводчик. Там, где они прошли, шеренги уже не было. Люди поспешно одевались и, подгоняемые охранниками, строились в две колонны: одна — побольше, другая — поменьше.
Рядом с Егоровым стоял смуглолицый красивый мужчина лет тридцати с аккуратно подстриженными усиками и густой шевелюрой. По его бледному лицу, по нервному вздрагиванию тонко очерченных ноздрей Егоров заметил, что он сильно волнуется, в блестящих цвета спелой черешни глазах металась тревога.
— Слушай, товарищ, — шепнул он, — запомни на всякий случай мой адресок: Киев, Владимирский спуск, восемнадцать. Повтори.
Егоров торопливо повторил:
— Владимирский спуск, восемнадцать.
— Выживешь — расскажешь, где и как... Понял?
— Да, понял, — кивнул Егоров.
— Спасибо. Меня весь Киев знает. Я — певец. Не забудь же.
— На забуду, если жив буду...
Больше он сказать ничего не успел. Свита подошла к ним. На соседа пристально взглянул старший офицер. Рассмеялся.
— Иуда?
— Нет, армянин.
— Врешь, жидовская шкура! Комиссар?
— Токарь.
— Ха-ха-ха... токарь, пекарь... Врешь! Пархатый жид, шелудивый пес!
Презрительная улыбка на губах офицера быстро таяла. Твердый низкий подбородок дрогнул. Лицо стало злым. Быстро заговорили несколько голосов. Старший нетерпеливо махнул перчаткой. Все умолкли. К соседу подбежали солдаты.
— Шнеллер, шнеллер, иуда!
Он торопливо оделся и, подталкиваемый дулами пистолетов, побежал трусцой в колонну налево. На полпути он оглянулся и прощально махнул товарищам рукой.
Очередь дошла до Егорова. Все пристально осмотрели его с головы до ног, пощупали мускулы на руках, заглянули в рот. Начали перешептываться. Егоров с изумлением вслушивался в их разговор. Один из офицеров доказывал, что у него лицо интеллектуально развитого человека, второй возражал: «Не вижу, господин оберст, типичная тупая рожа варвара с ярко выраженными признаками скудоумия». — «Нет, нет, — не унимался первый, — взгляните внимательнее, по цвету глаз и волос он напоминает человека высшей расы, и в глазах я вижу проблеск мысли...» — «Извините, — стоял на своем второй, — но вы склонны к заблуждению. — Офицер вскинул руку с двумя растопыренными пальцами, повисев в воздухе, они коснулись лба Егорова. — Череп, череп, дорогой, взгляните на его форму, и эти скулы азиата, монгола, ха- ха, похож на человека высшей расы...» — «Пожалуй, вы правы», — сдался оберст.
— Кто по происхождению? — обратился уже по-русски офицер к Алексею.
— Крестьянин.
— Колхоз?
— Да, колхозник.
— Что делал в колхозе?
— Тракторист. Землю пахал, сеял, урожай собирал.
— Это похоже на правду. Покажи руки.
Егоров протянул руки ладонями вверх. Оберет поскреб ногтем старые, затвердевшие мозоли, хмыкнул удовлетворенно:
— Кость широкая. Мозоли были. Хорошо. Транспорт «Д», — и, улыбнувшись, добавил: — Мы любим рабочих людей.
Так советский офицер, командир взвода парашютистов лейтенант Егоров оказался в правой колонне.
Он оглядел свою колонну и заметил, что в ней стоят люди грубее, ширококостнее, а в другой колонне — с лицами «интеллектуально развитых людей», как сказал оберст.
Его мысли прервала команда. Колонну погнали, но уже не в камеры, а в стоящий на отшибе большой сарай, напоминающий конюшню. Загнав, закрыли на замок. Алексей опустился на холодный и сырой глиняный пол поближе и щелястой стенке, чтобы иногда можно было наблюдать за тем, что творится во дворе.
На тюремном плацу до полуночи стояли голью шеренги, раздавались гортанные крики команд и хлопали пистолетные выстрелы: добивали «лентяев» — бич человечества. А над башенками древнего замка плыли и плыли седые спутанные космы, и, когда их пронизывал желтый свет угловых прожекторов, Егорову казалось, что это рассыпались по всему ночному небу окровавленные седины старика.
Глава пятая
Алексей поднялся на локтях, положил голову в ладони и долго смотрел в щель на темное усыпанное мигающими звездами небо, на опустевший плац, на мрачную, темную громаду тюрьмы. Ночь наливалась густой темнотой. На вышках ярко горели прожекторы, они шарили по плацу, облизывали белые стены тюрьмы. Глиняный пол сарая был таким холодным, что казалось, будто лежишь на льдине. Тело окоченело.
Перешагивая через людей, к Егорову подошел его сосед по камере, мрачноватый неразговорчивый человек с седым ежиком редких волос. Попросил глуховатым голосом лежавшего рядом с Егоровым молодого парня:
— Подвинься, братишка, я с корешом своим лягу.
Парень подвинулся и уступил ему место рядом с Алексеем.
— Вот спасибо.
Лег рядом, прижался к Егорову, горячо зашептал на ухо:
— Давно к тебе присматриваюсь, вижу — не рядовой, командир либо политработник. Тебя в кого произвели?
— В крестьянина.
— И меня в крестьянина, идиоты. А тех, что налево отделили, убьют. Они надолго не откладывают. Вот, брат, дела. Попали мы с тобой, как кур во щи, и не расхлебаешь. Что-то делать надо. Лежать нам тут с тобой не с руки. Судя по всему, нас не сегодня-завтра отправлять будут. А известно куда — в Германию. На завод или шахту. Надо бежать. Всем. В Германию мы не должны попасть, не имеем такого права.
— А повезут точно в Германию, мускулы-то не зря щупали. Работать заставят. — Алексей скрипнул зубами.
— Работать на фашистов мы, конечно, не станем, — опять раздался над ухом глуховатый, но твердый голос. — Надо сделать так, чтобы никто не работал, ни один человек, надо бежать всем. Отсюда бежать трудно, тут охрана сильная и заборище под небо. Из вагонов бежать надо, в первую же ночь, чтобы не так далеко увезли. Людей к этому готовить надо. Извини, кто по званию?
— Лейтенант, командир взвода парашютистов-десантников.
— Задание выполняли в тылу?
— Да.
— Так и догадался. Отлично. Бригадный комиссар. Фамилия ни к чему. — Он нащупал в темноте руку Алексея и крепко, благодарно стиснул ее в своей сухой и костистой.
И, поворачиваясь с боку на бок, закряхтел скрипуче и надсадно, совсем по-стариковски:
— Загнали в конюшню, как скотину, лежи на голой земле, коченей.
— Скотине солому стелют, — сказал кто-то рядом.
