заброшенному тракторному вагончику подкатил на велосипеде странный мужичок. Малого роста, шустрый такой, рыжие усики, как лес осенний, насквозь просматриваются. Голова, будто крупная репа хвостом вверх, глазки острые, мечутся из стороны в сторону, словно заблудились, и печально слезятся. Спрыгнул с велосипеда, опешил:
— Тю, тю, тю, здоровеньки булы. Звидкиля вас занесло?
— Ладно, ладно, папаша, зачем пожаловал? — строго спросил Егоров.
— Ай, то усе дурници. Племяш мой, як у армию уходыв, наказував у вагончику забраты. Шкода, кажет, гитара та як подарунок хлопцеви вид дивчины. Кажет, шкода, забери, дядьку, гитару и бережи. Ось я згадав цей наказ племяша и прибув. А тут ось що...
— Правду говорит папаша, есть гитара, — вышел, побренькивая по струнам, Вася Бывшев. — Передаю вашему племяшу в целости и сохранности, как дар от воинов Красной Армии. Пожалуйте, получайте. Мировая, скажу вам, гитара. К тому ж подарок от милой Нади.
— Брось зубоскалить, — оборвал его Егоров. — Немцев в селе много?
— У сели — ни, не богатисько. На зализничной станции — богато. Дюже богато.
— Танки есть? Артиллерия?
— Ей танки, богато. Уси в ешелонах, к фронту идуть, ось и тот ешелон, що вы...
— Ладно. Немцы в селе по хатам живут?
— Э, ни, по хатах воны боятся, уси у школи, покатом на соломи, хи-хи, як ти свиньи...
— Сильно фашисты в селе лютуют?
— А лютують, нехристи поганые. Усих активистив поперевешивали, усю худобу у селян отняли, ни поросяти шелудивого, ни курки зощипанной не зосталось, усэ забрали, ненасытни.
— А как живете?
— А як жилы, та и живемо, у колгоспи робымо, як и при Советах робыли. Яка жизнь у мужика — як не ворочай, усэ одна нога короче, худо живемо, — и засмеялся жиденьким, дребезжащим смешком.
Ребята обступили мужичка, с любопытством расспрашивали его. Кислицын отозвал лейтенанта в сторонку, спросил с тревогой:
— Товарищ лейтенант, думаете отпустить его?
— А что же ты предлагаешь? Расстрелять?
— Подозрительный он какой-то, глаза неспокойно бегают.
— Человек как человек. А глаза бегают, так это от неожиданности — растерялся он, встретив нас тут.
— Дело ваше, а только не нравится он мне. Нутром чувствую, что с гнилинкой он.
— Успокойся, Сережа, скоро ночь, а ночью нас ветром сдунет отсюда. А людям верить надо, нельзя так, огулом.
— Ладно, — махнул рукой и вздохнул Кислицын, — верить-то надо, да не всем, этому бы я не поверил, ей-богу.
— А ты злой, оказывается.
— На врагов — злой.
— Ну ладно. Командир тут я. Я и распоряжусь.
И дружелюбно похлопал Кислицына по плечу. Обращаясь уже к мужичку, сказал:
— Ну, спасибо за визит, папаша, нажимайте на педали.
— А вжеж, треба нажиматы.
— Как село называется?
— А Степанками зовемо.
— О нашей встрече никому ни звука.
— А вжеж.
— Будьте здоровы.
— До побачення.
Быстро вечерело. Мужичок прытко вскочил на велосипед, стрельнул глазами по вагончику, поправил на спине гитару и заработал педалями, как-то неестественно сгорбившись, словно пулю вдогонку ждал. Оглянулся, помахал рукой.
— Перепуганный какой-то, несладко, видать, под фашистом живется, — провожая гостя глазами, проговорил Егоров и приказал готовиться к ночной атаке на село Степанки. — Забросаем гранатами школу и — в путь. Народ воспрянет душой. А это — великое дело.
От вагончика в сторону села поползла тощая тень. Вот она запуталась где-то в колючем темном жнивье, увяла. Небо слилось со степью. Низко припадая к земле, струями подул понизовый сырой ветер. Неуклюже выполз месяц и плеснул на степь мертвым ледяным светом.
И вдруг от станции, то падая, то взлетая в небо, зашарили белые холодные лучи. Свет их с каждой секундой становился ярче, жирнее. Послышался приглушенный гул моторов.
— Машины идут, товарищ лейтенант, — ледяным голосом крикнул Бывшее, — сюда идут.
— Неужели, гад, предал? — Егоров резко повернулся в сторону фар, прислушался: — Да, сюда идут. Три машины. До роты...
Егоров быстро оценил обстановку. Отходить нельзя. В голой степи их уничтожат без особого труда, как мышат раздавят. Остается одно: принять бой и тогда под прикрытием темноты и пулеметного огня отходить.
— Бывшее, радируй: задание выполнено. Обнаружены. Принимаем бой. Маяк. Все! Занять круговую оборону! Пулеметы мне и сержанту. По команде отходить!
Над вагончиком сгустилась гнетущая тишина. Люди устраивались поудобнее в окопах, клацали затворы, чертыхался Бывшее.
— Пустить бы гаду пулю в спину и делу конец.
— Кабы знатье.
— По роже видно было, эх...
Егоров притянул к себе Кислицына, прошептал:
— Ты, Сережа, будь рядом со мной. Прикрывать отход станем, спасать надо ребят. А доведется умирать, так уж вместе. Смотри... Эх, маху я дал. Прав ты оказался. Прости, друг.
Машины остановились в двухстах метрах от вагончика. Яркий свет фар ощупывал его облупленные стены, падал на брустверы окопов. Из машин повыпрыгивали немцы, развернулись в густую цепь. На фоне не успевшей потухнуть мутновато-желтой полоски зари ярко вырисовывались чуть подавшиеся вперед фигуры врагов с приставленными к животам автоматами. Раздался резкий требовательный голос:
— Рус парашютист, сдавайся!
Егоров подождал еще немного, припал к пулемету, взял цель и ударил очередью. Густой настильный огонь не давал фашистам оторваться от земли. Но, подгоняемые офицером, они вскакивали, беспорядочно стреляя, бежали на окопы, не выдерживали, падали и отползали, оставляя за собой черные кочки убитых. Поняв, что так, в лоб, обороняющихся им не взять, они отошли и залегли.
Несколько минут стояла тишина, нарушаемая гортанными выкриками и редкими автоматными очередями. Момент был удобный, и Егоров, не раздумывая, приказал:
— Уходите! Все! Я останусь, прикрою огнем. Командование передаю сержанту Кислицыну.
— Я не пойду! — прохрипел над ухом Кислицын. — Без тебя не пойду.
— Молчать! Выполняй приказ!
— Я...
— Молчать!
— Эх ты, а еще друг...
Со стороны станции, скрежеща траками, приближался тяжелый танк. Егоров понял, почему залегли и притихли враги: ждут танка. И вспомнил о минах.
— Черт подери, у нас же есть мины, противотанковые мины! — закричал он неизвестно кому. — Мины...
Он кинулся к ящику, взял две мины, выполз из окопа, установил мины в пяти метрах от него. Вернувшись, приготовил гранаты и лег за пулемет. Теперь он был совершенно спокоен: ребята за это время успели уйти уже далеко, их надежно укроет темнота.
