— Как только будут между нами — прыгай.
— Ну...
Время остановилось. Бесконечно долго тянулись последние перед схваткой минуты. Но вот совсем близко хрустнул под ногами шагавших часовых гравий, едко пахнуло в лицо сигаретным дымом, и две высокие сутулые фигуры выросли прямо перед носом. Егоров и Кислицын прыгнули одновременно. Два свистящих затяжных вздоха, глухой удар оседающих на полотно тел, резкий металлический звук лязгнувшего о рельс оружия.
— Ну, живо под насыпь, шинель, каску и автомат не забудь...
Через минуту Егоров и Кислицын шагали по шпалам, положив руки на шмайссеры, пониже натянув козырьки пилоток и густо дымя сигаретами. Теперь они шли навстречу двум немцам. А на свободном участке уже начали работать взрывники. Они быстро закладывали в двух местах взрывчатку и тянули бикфордовы шнуры от полотна через посадку в балочку.
— Четко, ребята, четко! — уходя, приказывал лейтенант. — Промаха быть не должно.
— Будьте спокойны, товарищ лейтенант, не первый раз.
Не дойдя пяти метров до встречных часовых, Егоров прохрипел:
— Аллее гут... нихт шлюммерн...
— Яволь! — послышалось в ответ.
Егоров резко повернулся и зашагал назад, спиной слушая удаляющиеся шаги врагов.
— Во, ослы вислоухие, — хихикнул Кислицын. — «Нихт шлюммерн». А что это такое?
— Тихо, Сережа. Они уже полусонные, ночь-то тает вон, а они старые, с дремотой борются кой-как. А «нихт шлюммерн» — это приказ у них такой — не дремать!
— Ну и чудеса, не дремать, ах, кабы я мог так: никс, никс... Вот и забыл уже.
Шли они очень медленно, тянули время: второй раз «нихт шлюммерн» может уже и не получиться, возьмут да и подойдут вплотную перекурить вместе и — влипли. Егоров начал уже беспокоиться: вдруг того, нужного им эшелона, ради которого они прибыли сюда, вовсе не будет, тогда зачем же так усиленно охраняется дорога? Нет, все должно быть правильно, разведка в последнее время работает четко...
На востоке уже ярко обозначилась длинная, быстро алеющая полоска, на ее фоне четко вырисовались низкорослые кусты посадки, насыпь и телеграфные столбы. Егоров замер. Заныли рельсы, и до слуха донесся ясно слышимый и нарастающий с каждой секундой шум приближающегося поезда.
— Вот он, Сережа, — выдохнул Егоров.
А когда на рельсы упали, прощупывая каждый метр дороги, жидковатые полосы бледно-желтого света, Егоров и Кислицын спрыгнули с полотна дороги. Алексей дал команду, и подрывники подожгли бикфордовы шнуры. Все замерли в нетерпеливом ожидании. Поезд шел на большой скорости. Состав вели два паровоза.
— Тяжелый, — толкнул Егорова локтем в бок сержант.
— Да, тяжелый.
Теперь эшелон было видно как на ладони: пульманы вперемежку с площадками, на которых темнели зачехленные танки и орудия. Замыкали эшелон пассажирские вагоны.
— Ну, ну, — торопливо шептал Егоров, вцепившись пальцами, словно клещ, в плечо Кислицына, — ну, ну...
Два взрыва почти одновременно встряхнули утреннюю тишину, выметнули в небо столбы пламени, оглушили сонную наволоку треском, грохотом, хрустом, воем. Паровозы как-то пьяно пошатнулись и рухнули под откос. Вагоны и площадки лезли друг на друга, со скрежетом рушились с высоты вниз, раскалывались на части, как щепки. Один за другим грохотали взрывы. В пламени вагонов ошалело метались люди и исчезали. Нескольким эсэсовцам удалось выскочить из грохота и пламени. Они ошалело метнулись в сторону от дороги и были скошены автоматными очередями десантников.
— Пластает-то как! — восхищался Кислицын.
— Это, Сережа, настоящий бой! — торжествовал Егоров. — Это им за Сухиничи двадцать второго июня, это им начало большой, страшной расплаты за все. Еще не то, Сережа, будет, обожди...
В посветлевшем небе гасли последние неяркие звезды, со степи, от вагончика, резво подул свежий утренний ветерок. Рассветало.
— Уходить теперь нельзя. Опасно. Днем нас обязательно обнаружат. Надо ждать ночи, — раздумывая, говорил Егоров. — Как думаете?
— Днем они нас, как слепых мышат, раздавят в голой степи. За десять километров все видно, — поддержал лейтенанта радист.
— Надо, товарищ лейтенант пересидеть в вагончике. В голову никому не придет, что мы натворили чудес и сидим тут, рядом, будут искать дальше.
— Пожалуй, верно. Самое лучшее в нашем положении — это пересидеть молча тут, у них под носом. С темнотой наведаемся в село, разведаем, много ли их там. Шороху, как говорят, наделаем, — окончательно решил Егоров и приказал: — Отдыхайте, ребята, а ты, сержант, со мной.
Они вышли из балки и направились к горящему эшелону. В пятидесяти метрах лежал убитый ими немец. Егоров повернул его навзничь, долго, пристально смотрел в его уже подернутое пеплом смерти лицо. Белокурый, красивый, упитанный. Светлые густые брови недоуменно изломаны. Полы черного куцего мундира обгорели. В петлицах — череп и две изломанные молнии.
— Эсэсовец. Фашистская гвардия. Отборные войска...
Егоров отстегнул от пояса эсэсовца увесистую кобуру, достал пистолет. Тяжелый, с длинным стволом.
— Сережа, глянь — парабеллум. Отлично стреляет. Пригодится.
Пламя над горящим эшелоном погасло, пало, треск заметно утих, ничего живого там уже не было.
— Ладно, Сережа, пошли спать, надо отдохнуть. Поработали мы с тобой сегодня хорошо. Может быть, в первый раз за всю войну по-настоящему поработали. А?
— Было, товарищ лейтенант, и до этого.
— Было, Сережа, было. Но сегодня мы поработали особенно...
На железной ступеньке в дверях вагончика сидел часовой. При виде командира он вскочил и виновато улыбнулся:
— Извините, товарищ лейтенант, немного задумался и... присел.
Егоров осведомился:
— Тихо?
— Тихо, товарищ лейтенант. Тихо и глухо, как в голбце.
— В голбце? А это что такое?
— Так, товарищ лейтенант, у нас подполье называется.
— Смотреть в оба!
— Есть смотреть в оба!
Ребята, утомленные ночной работой и нервным напряжением, почти все спали. Егоров и Кислицын легли на оставленное им место на нарах, положив под голову затхлый, пропахший мышами и пылью сноп соломы, умолкли. Кислицын через несколько минут начал тихо посапывать, а к Алексею сон не приходил. Он перебирал в памяти события последних недель и дней и ужасался: сколько смертей, сколько крови, вся русская земля обагрена ею.
В щели вагончика просачивались еще греющие лучи осеннего солнца, крыша и стены накалились, стало душно и парко, как в сибирской бане, когда плеснешь на каменку ковш воды. Перед глазами Егорова стремительно поплыли расплывчатые, едва уловимые кадры, мелькнул образ жены Нади, ее красивые белые руки потянулись к нему; и Алексей уснул сном утомленного человека.
Глава вторая
Вечер уже стелил по степи фиолетовые тени от каждого бугорка, от каждого кустика полыни, когда к
