позднего бабьего лета. Голова Надежды Павловны закружилась, и глаза залили слезы. Она торопливо смахнула их, чтобы не подумали, что она плачет. Ее окружил густой стеной конвой. На шею ей повесили фанерную табличку с аляповатой надписью на немецком и русском языках: «Я — красная шпионка».
Ее вели по широкой, залитой ярким светом улице под конвоем двенадцати вооруженных автоматами фашистских солдат. Впереди, высоко выкидывая сухопарые ноги, гусем вышагивал комендант. За ним трусил нетвердой рысцой Милюкин.
Высоко над площадью, щедро заливая землю яркими лучами, стояло полуденное солнце. Резвый ветерок доносил до Надежды Павловны духмяные запахи преющей на межах картофельной ботвы, острый дым осенних костров и еще какие-то незнакомые, но такие волнующие запахи осени, вечные запахи русской земли.
«Скоро, совсем скоро ничего этого не будет, — как вспышка молнии пронзила все ее сознание стремительная мысль. — Ничего, только мрак». А рыже-опаловая тучка скользнула по диску солнца. «Нет, — радостно подумала Надя, — как вечно это яркое солнце, так вечна жизнь, и земля, и запахи ее...»
Мысль оборвалась. Ее больно толкнули прикладом в лопатку, и она поняла: надо, пора сделать последний шаг. Она выпрямилась, посмотрела на площадь и увидела людей. Обвела взглядом обмершую толпу: та стояла скорбная, тихая, потупясь ушедшими куда-то внутрь глазами, смотрела в землю, в пыль. Надя искала глазами Ромашку, но не нашла. Потом ей показалось, что в толпе она видела Алешину мать с двумя маленькими шелковистыми головками на груди. Она впилась взглядом в это видение и попрощалась. Подняв выше голову, она увидела виселицу: свежеоструганный столб и от него перекладина. На перекладину опустилась откуда невесть взявшаяся ворона, переступая лапами, умостилась удобнее и каркнула на всю площадь: каррррр, кар, карр...
Эти зловещие звуки были последними земными звуками, услышанными Надеждой Огнивцевой.
А вечером того же дня горел старый дом Огнивцевых и полицаи остервенело вырубали именной, фамильный сад. Среди них вертелся пьяный Костя Милюкин и кричал:
— Под корень! Под самый корешок! Весь род огнивцевский под корешок! Всю породу!
И люди видели, как в клубах дыма и пламени на мгновение мелькнуло уже неземное, отрешенное лицо старой Алексеевой матери. Жилистые сухие руки крепко прижимали к впалой груди две белокурые детские головки. Потом распущенные пряди волос жадно лизнуло пламя, и все исчезло в его зловещих переплясах.
...Прошло два дня и две долгих осенних ночи. Два дня и две ночи раскачивалось на виселице под разгонистым сырым ветром тело Надежды Павловны. А утром третьего дня село ошеломила и оглушила новая потрясающая весть: ночью кто-то спалил школу, где размещались фашистские солдаты, и поповский дом, где была комендатура, а на виселице в петле вместо Надежды Павловны Огнивцевой болтался труп начальника полиции Милюкина. На той же самой фанерной табличке, где было написано: «Я — красная шпионка», с обратной стороны было выведено крупными буквами: «Я — предатель», а чуть ниже маленькими печатными: «Так будет с каждым, кто предаст Россию».
Древняя и совершенно глухая бабка Степанида, выстукивая ореховым костылем, шла от избы к избе и, окруженная бабами, рассказывала:
— Видела, бабоньки, своими глазами, как о полночи нагрянула в село огромаднейшая конница, туча тучей наши, значит, и побили они всю немчуру, всех полицаев, а энтого, вожака ихнего, Милюкина, потащили босого, в подштанниках и повесили. Вот те крест, все своими глазами видела.
Бабке Степаниде верили, зрение у нее было еще острым, да и сами они слышали ночью конский топот, шум и выстрелы.
Ромашка исчезла бесследно, только возвращавшийся на подводе со станции хромой Антип рассказывал, что видел ее идущей к лесистым увалам, а куда шла — неведомо.
— В лес, к партизанам, — утверждали бабы.
Село притихло, люди при каждом подозрительном звуке торопливо подбегали к окнам и, прячась за косяки, выглядывали на пустынную улицу. И что-то оно теперь будет? Только равнодушная ко всему происходящему Ицка катила и катила мимо села почерневшие волны, и веяло от нее неприютливостью и стужей.
ПРЫЖОК В БЕЗДНУ
Глава первая
Сигнальная лампочка над дверью в кабину пилотов вспыхнула и, мигнув дважды, погасла. Лейтенант Егоров обвел взглядом суровые сосредоточенные лица парашютистов и встал с бокового сиденья. Лампочка вспыхнула еще раз, и он приказал кратко:
— Ну, ребята, пошел! Пошел!
От скамеек один за другим отделялись десантники, решительно делали полтора шага вперед, к двери, на мгновение замирали перед нею, рванувшись, кидались в черный проем и исчезали, растворялись в ночной бездне.
Алексей Егоров прыгал последним. Несколько секунд более положенного он находился в свободном падении, потом дернул кольцо. Когда над головой раскрылся купол парашюта и Егорова резко дернуло вперед, он перебрал руками туго натянутые стропы и огляделся. Внизу, на земле, пугливо помигивали редкие тусклые огоньки. В ушах свистело. Ночь была тихой, темной, безветренной. Плавно покачиваясь, он медленно шел на сближение с землей, изредка различая в темноте неясные очертания куполов плывущих под ним ребят. Ночь уже начинала подтачивать утренняя отбель, заметно светлело в той стороне, откуда появится на земле солнце.
Приземлился он на ровном лысом косолобочке. Ловко погасил парашют, быстро скатился в неглубокий уложек. Вскочил, отряхивая с шаровар траву, оглядел десантников.
— Все?
— Все, товарищ лейтенант, — подтвердил сержант Кислицын. — Вроде за поскотину на гульбище собрались, девок, жалко, нету да и гармони не хватает.
— Шуточки в сторону, сержант, пошли, ночь-то уже тает, объект где-то тут, рядом.
Вокруг простиралась голая степь. Подул свежий понизовый утренний ветерок. Начало светать. Стали видны искореженные и обгоревшие машины, пушки и танки, полуразложившиеся трупы около пулеметных ячеек, горы отстрелянных гильз, каски, противогазы, изодранная в клочья солдатская амуниция, искалеченное оружие.
— Много солдатской кровушки испила тут землица, — вздохнул сержант Кислицын. — Ой, как жарко тут было...
На пути попалось большое поле неубранной кукурузы. Жесткие высохшие листья жалобно поскрипывали на ветру сухим, жестяным скрипом.
— Сколько добра пропадает, ай-я-яй, — огорчался Кислицын. На рыжем горизонте появилась черная точка.
— Кажется, грузовик. Приготовиться, — коротко приказал Егоров.
Группа залегла. Черная точка на двигалась. Они встали, пошли. Это сказался обыкновенный тракторный вагончик, в каких живут механизаторы во время страды. Ржавые колоса вросли в траву, на стене выгоревшая надпись: «Уборка — дело сезонное...»
— Слова Сталина, — обрадовался радист Вася Бывшее. — Эх, было времечко до войны!
Все молчали. Облупленный вагончик механизаторов напомнил каждому о прежней жизни, о дорогом и заветном.
