Не забудь своего обещания и вспоминай меня. Светло, радостно вспоминай. Ладно?..
И опять, как и семь суток назад, они шли по саду. И опять было душно, и сладко пахло гниющей древесиной. Над городом, в траурно-черном небе, тревожно пылали частые зарницы. Вспыхнув в поднебье, они порывисто, как волны от брошенного в воду камня, растекались кругами по всему небу.
— Отблески пожаров, — шепотом пояснила Богуслава, — бомбят Гамбург. Каждую ночь бомбят.
Они вышли из сада и пошли, прижимаясь к платанам, по Гартенштрассе. Но не успели пройти и сотни метров, как тоскливо и жутко завыли сирены. Небо дрогнуло от нарастающего гула, осело.
— Опять налет, — тихо сказала Богуслава.
— Это и лучше, — ответил Бакукин, — спрячутся все в бункера, а я буду удирать подальше.
— Береги себя, Сережа, в пекло не лезь...
Где-то совсем рядом тявкнули зенитки. Ослепительно сверкнула вспышка недалекого взрыва. Земля глухо охнула. На мгновение Бакукин увидел лицо Богуславы, смертельно бледное и прекрасное, с огромными печальными, широко раскрытыми глазами. Она уронила голову ему на грудь, обвила шею трепетными руками.
— Прощай, Сережа!
Губы Бакукина обожгло долгим, мучительно горьким поцелуем.
— Прощай, милый!
Она резко повернулась и пошла быстро-быстро, почти побежала, ни разу не оглянувшись, словно боясь опоздать куда-то. Он постоял минуту, прислушиваясь к звукам ее удаляющихся шагов, и решительно шагнул в ночь.
Глава третья
За окнами бледно обозначился рассвет. Внизу по-прежнему было шумно. Его веселые ребята спать не собирались. Слышался хохот, сдабриваемый тонким девичьим смехом. Бакукин поворочался, лег на спину, заложив руки под затылок, вздохнул и опять вернулся мыслями к Богуславе.
...Несколько дней назад, когда они «домолачивали» остатки фашистских дивизий, загнанных в «рурский мешок», синим весенним вечером, оставив в конце улицы джип и автоматчиков, он снова шел по Гартенштрассе. Виновато и робко почковели уцелевшие сады, осыпая под ноги пыльцевую грусть. Черными бездомными призраками «бродили» по бульвару обгоревшие тополя и платаны. Кое-где начали расчищать развалины, и в вечернем воздухе плыл густой, устоявшийся запах горелого кирпича и известковой пыли. Вот и знакомый особнячок с колоннами. Цел и невредим среди руин.
Сергей вспомнил злые слова эсэсовца Отто: «Юбками, что ли, суки укрываются от бомб, притон-то, как цветущий оазис в мертвой пустыне, ни одной царапинки...»
За особняком — сад в белом дыму, а еще дальше — гора руин, и где-то там среди них — лазейка в подвал, где прожил он, затравленный бухенвальдский беглец, по словам Богуславы, десять тысяч минут, где она кормила его и спасла от виселицы. Сердце захлестнула горячая волна: не пройдет и трех минут, как он увидит ее... Милая Богуслава! При этой мысли у него перехватило дыхание. А как будет рада она! Сергей твердо решил: если доживет до конца войны — Богуслава будет его женой.
С гулко бьющимся сердцем, едва сдерживая дрожь, Сергей позвонил у парадного входа, бросив быстрый взгляд на подоконник на втором этаже, где всегда сидела Богуслава. На звонок вышла сухопарая немка, бледнолицая и плоскогрудая, с морщинистым и фиолетовым от пудры лицом, поклонилась с профессиональной любезностью:
— К вашим услугам, господин американский офицер.
Сергей никогда, даже издали не видел фрау Пругель, но сразу догадался, что это она. Именно такой он и представлял ее по рассказам Богуславы.
— Фрау Пругель?
— Вы не ошиблись, сэр, — и опять склонила голову в поклоне. — Что интересует господина американского офицера? Прикажете приготовить девицу? Ваш вкус?
Фрау Пругель расплывалась в любезностях, но в ее голосе послышалась плохо скрываемая тревога.
— Фрау Пругель, — сказал Бакукин, — меня интересует Крошка Дитте. Я могу ее видеть? Немедленно? У меня мало времени.
— Крошка Дитте? — не сумев скрыть изумления, переспросила она, и голос ее дрогнул.
— Она уже уехала в Польшу?
— Извините, нет, не уехала. — Фрау замялась и торопливо добавила: — Она умерла.
— Как умерла? — Бакукин почувствовал, как холодная пустота прихлынула под сердце.
— Все мы во власти господа бога, — полушепотом, словно доверяя незнакомому офицеру большую тайну, прошипела фрау Пругель. — Да, да, все мы в руках всевышнего. Да вы пройдите. Вы знали ее?
— Когда умерла? — нетерпеливо спросил Бакукин. — Когда? Не мямлите, отвечайте!
— В прошлом году. Кажется, первого августа. Да, да, первого августа. Я отлично помню этот скорбный день. Бедная Крошка Дитте! Присядьте. Вы ее хорошо знали? Вы ее родственник? Вы ее брат? О боже, боже... все было так неожиданно, так странно...
— Не тяните! — грубо оборвал Бакукин. — Рассказывайте, как она умерла?
И фрау Пругель рассказала торопливым бормотком, сжевывая и глотая слова:
— Она славянка. Кажется, полячка. Я спасла ее от каторжного труда у проклятых фашистов. Ах, эти наци, эти проклятые наци! Да, так в этот день, точнее, в этот вечер, довольно поздно к нам приехал знатный гость, очень влиятельная персона. Я его так боялась, так боялась... Он пожелал провести вечер только с Крошкой Дитте и ни с какой другой девицей. Я его так боялась, Я послала Крошку Лизи за Крошкой Дитте. У фрау Пругель всегда порядок, но в тот вечер Крошки Дитте не оказалось. О ужас! Я едва не лишилась рассудка. Гость долго ждал. Извините, пил и шутил с девицами. Но ждал только Крошку Дитте. Я сама побежала к ней. Я очень долго стучалась в ее комнату. Потом мы открыли дверь. Мы ее, простите, взломали. Бедная Крошка Дитте! Она была мертва. Она была такой очаровательной. У меня много девиц, но Крошка Дитте, Крошка Дитте...
— Довольно! — оборвал ее Бакукин. — Как она умерла?
По страдальческому лицу фрау Пругель растеклась кислая гримаса, она, словно кукла, заморгала длинными наклеенными ресницами, то закрывая, то неестественно распахивая бесцветные глаза.
— Видите ли, как вам сказать, в ее кругу это заведено, это профессиональная доля, что ли. Она умерла, как все девицы ее профессии, — приняла яд, отравилась. Так страшно...
— Профессия, профессия, — зло оборвал он ее. — Помолчите! Она что-нибудь оставила?
Фрау Пругель развела руками:
— Нет, простите, ничего. Ничего абсолютно. Просто умерла — и все. Глупо. Чудовищно. Я так ее любила. Так боготворила, мой бог! Она была такой милой и очаровательной. Она была так молода! У фрау Пругель все в высшей степени красиво и изящно, все очень чисто и профессионально. Господа американские офицеры очень довольны. У меня много девиц, но Крошка Дитте...
Тогда Бакукин вспылил и крикнул в лицо этой циничной женщине:
— Вы будете преданы суду за ваши чудовищные преступления. Да, да, я добьюсь того, чтобы вас предали суду. Вы — преступница!
Фрау Пругель была изумлена.
— Помилуйте, — взмолилась она, — за что же? У фрау Пругель всегда порядок, мои девицы чисты и невинны, они почитают бога, они каждое воскресенье ходят молиться, они...
Она что-то говорила еще, деликатное и любезное, о чем-то спрашивала, что-то предлагала, но он резко повернулся и ушел. Фрау Пругель бежала за ним, растерянно всхлипывая, что-то быстро и невнятно лепетала, истекая любезностями.
В изуродованном бомбами небольшом скверике, из которого вытекала тихая Гартенштрассе, взгляд Бакукина упал на сочно брызнувшую молодую зелень. Безумно расцветал обломанный и обгоревший куст сирени. И на зелени, и на лепестках печально и виновато поблескивали мелкие чистые росинки, отражая
