Красным по черному

— Не думалось. Но смею надеяться, что за дело.

Монах выпрямился и в очередной раз скривил губы в усмешке:

— Это ответ, а ты обещал молчать. Сейчас говорю я. Мы всё ж-таки не у тебя в кабинете беседуем, генерал, а у меня в палате. Чуть не сказал «в покойницкой». Уж поимей снисхождение…

Он сверкнул глазами и, наливая водку, произнёс едва слышно:

— А чтоб легче молчалось, помни, кто к кому пришёл!

Однако, выпив несчётную рюмку, не удержался, добавил — всё так же тихо:

— Могли, ведь, и не пустить…

Затем прошёлся по палате и после небольшой паузы заговорил вновь:

— Почти полвека! Тем кащеевским нокаутом ты, сам того не ведая, определил весь мой будущий путь! Просто не оставил выбора! Кащей, отца которого расстреляли за бандитизм ещё во время войны и который сам не расставался с финкой даже в постели, этот Кащей лежал в пыли, поверженный одним твоим ударом! А я, униженный навсегда, осознал вдруг, что ненавижу тебя! И себя — ещё больше! Ненавижу и презираю… Я еле сдерживался, сглатывая кровь и чувствуя — не боль, нет, а лишь как щекочет в носу… Но рядом стояла Лизавета. Это тебе было на меня начхать, а она, её глаза… Она меня жалела! Потом перевела взгляд на тебя… Да за один такой её взгляд я бы пять раз умер! А ты посмел этого вообще не заметить. Вот тогда, подняв кащеевский нож, я поклялся, и с Кащеем поквитаться, и тебе долг вернуть. С ним закрыть вопрос по-тихому, при помощи его же ножа, оказалось делом несложным. А вот с тобой… Много ты знаешь в боксе примеров, подобных моему: чтобы за пять лет «из грязи — в князи»? И всё — ради тех одиннадцати раундов нашего боя. Думал, положу тебя, и будем квиты — и за моё унижение, и за пять лет боксёрской каторги, и за Лизу… Что тебя выбрала… А вместо расчёта — утрата. И ведь не только Лиза! Ты же мать родную, и ту у меня отнял! И превратился я, в одночасье лишившись всего, в изгоя, в волка-одиночку. В монаха-отшельника… Что мне оставалось делать при условии, что ты пошёл в милиционэры? Попробуй возразить что-нибудь!

— Я вообще не уверен, что нам нужно выяснять всё это. К общему знаменателю мы так и так не придём. Но если ты тем не менее настаиваешь, могу ответить. Никто тебя ничего не лишал, и жизнь свою ты — только ты, лично — принёс в жертву собственным комплексам, непомерным амбициям и фантастическому эгоизму. Смотри-ка, полвека простить не мог! Что прощать? То, что этот урод тогда тебе кису начистил? В этом я виноват? Или я тебя унизил навсегда, заступившись за Лизу? Выбора не оставил? Тем не менее ты его сделал, сам! Пять лет боксёрской каторги?! Из них по меньшей мере два — первых, самых трудных — кто с тобой нянькался почти каждый день по нескольку часов? А тебе бокс нужен был, оказывается, не затем, чтобы в очередной раз суметь за Лизу вступиться, маму или ребёнка соседского защитить. Ты поставил перед собой более «достойную» цель: замарать себя кровью того же Кощея да постараться мне морду набить при случае! Обиделся, что Лиза меня выбрала? А могло быть иначе? Ты же сам себя любил за десятерых! Всего лишился, мать отняли?! Нет, Володя, никто тебя не сиротил, ты сам отказался и от матери, и от семьи. Причём, как выяснилось, сделал это задо-о-о-лго до наших раундов. И уж если на то пошло, ещё большой вопрос, кто у кого маму отнял — с её инфарктом через два дня после твоего ухода и смертью меньше чем через год, в неполные сорок три. Так что, думаю, нам было бы правильнее сменить тему.

— Вполне возможно. Только не выйдет, братишка. Просто не получится. Я же сказал, мы всю жизнь — с рождения и до смерти, моей, по крайней мере, — как иголка с ниткой. Ежеминутно рискуя шкурой, за несколько лет я один сделал работу всей твоей конторы. Мне давно «почётного мента» дать надо было бы. Но награды за выдающиеся успехи в борьбе с питерским криминалитетом, ордена и звания получал ты. Я, руководствуясь своим фантастическим эгоизмом, под страхом смерти запретил тебя трогать, а ты вместо «спасибо» меня четверть века на нары отправить пытался, будучи человеком высоких моральных принципов… Нет, Ванёк, извини! Тему нам с тобой поменять уже не получится. Но и затягивать нашу беседу, пожалуй, не стоит. Считай всё мною сказанное сопроводительным комментарием к основной информации…

— Может быть, всё-таки ограничимся комментарием?

— А как хочешь, — неожиданно легко согласился Монах. — Просто мне казалось, настало время узнать тебе правду и о гибели Лизы, и о смерти твоего лепшего другана Бовкуна, так самоотверженно покончившего с Богомолом… Да и о Юрике, вашем общем сыночке, подозреваю, ты далеко не всё знаешь. — Он остановился напротив генерала. — Но если тебе это неинтересно — настаивать не стану.

Кривошеин и бровью не повёл, хладнокровно выдержав устремлённый на него, углем тлеющий взгляд. Однако они слишком хорошо знали друг друга. И Кушнарёв удовлетворённо хмыкнул, скользнув глазами по побелевшим фалангам пальцев генеральских рук, «спокойно» лежащих на подлокотниках кресла…

Главы 13 — 14 Память сердца

С Николаем Бовкуном они подружились ещё в институте, куда того — сына погибшего героя — приняли по сиротской квоте. Отец Коли служил в каком-то секретном спецотделе в Большом доме и погиб уже в самом конце войны, в марте сорок пятого, оказавшись почему-то в Германии. Тогда, разумеется, никто так и не узнал (да и не пытался), чем именно занимался Бовкун-старший в этом своём спецотделе и какие подвиги совершил. Правда, однажды судьба свела его сына с человеком, который знал всё…

Курсом старше Ивана и Николая учились Олег Подкаминов и Сергей Кармин.

Отец Сергея был известным врачом и часто практиковал на дому. Поэтому одна из двух комнат их квартиры на Суворовском проспекте — а именно, комната его сына — служила одновременно и кабинетом Кармину-старшему. Этот факт, сам по себе не слишком значимый, превратился для Сергея в проблему почти вселенского масштаба. Поскольку доктор Кармин был гинекологом, главной достопримечательностью жилища молодого студента-юриста являлось… огромное раздвижное гинекологическое кресло. Существовало оно в единственном экземпляре и конструировалось специально с таким расчётом, чтобы доктор мог без особых затруднений принимать пациенток вне зависимости от возраста и, соответственно, любой, даже самой неожиданной комплекции. Агрегат сей, и в собранном виде занимавший добрую четверть довольно просторной комнаты, был похож скорее на ринг для японских борцов сумо, нежели на привычный аксессуар гинекологического кабинета. Это кресло стало притчей во языцех. В ассоциативном сознании многих оно заняло почётное место в одном ряду с Эрмитажем, римским Колизеем и Эйфелевой башней. Поэтому каждый из однокурсников или приятелей Сергея, хоть однажды побывавший у него в гостях, считал попросту гражданским долгом поделиться впечатлениями не только со своими домашними, но и в институте. Так что в конце концов Сергей был вынужден максимально ограничить количество вхожих в его дом молодых людей.

Иван и Николай оказались в числе этих немногих. Уже на первом курсе они довольно близко сошлись с Карминым, который был физоргом института, именно на почве спорта. Довольно скоро отношения укрепились и переросли в дружбу, что было вполне естественно, учитывая их спортивные достижения: мастер спорта по боксу, Иван являлся неизменным участником и, как правило, призёром или победителем многочисленных межвузовских первенств и спартакиад, а Никола — капитаном институтской волейбольной команды и одним из лучших самбистов.

Отношения не ограничивались только спортом. Сергей был значительно старше ребят, притом даже для своего возраста очень начитан и довольно широко эрудирован. С ним всегда можно было интересно, с пользой пообщаться, пошутить, а при необходимости — и посоветоваться. Сам обычно предельно вежливый и корректный, он довольно строго и избирательно относился к людям, с которыми сходился. Так что Ивану с Николаем где-то даже льстило, что он — их добрый товарищ. Почти все девчонки, которых они знали, становились жертвами демонического карминовского обаяния, однако, увы — без надежды на взаимность. У Сергея было несколько бурных романов, но все — вне стен института и, как правило, вне поля зрения друзей. Он как-то умел охранять мир своих интимных отношений и честь своих избранниц. Пожалуй, только его однокурсник Олег Подкаминов, с которым они дружили чуть не с самого раннего детства, был посвящён в его сердечные тайны. Поэтому все были удивлены и даже заинтригованы, когда Кармин, против обыкновения, явился на первомайскую демонстрацию не один, а в обществе удивительно привлекательной девушки.

— Разрешаю вам представиться… — в своей обычной манере обратился Сергей к присутствующим.

Так неожиданно и просто произошло их знакомство с молодой артисткой драматического театра Ниной