— За все нужно платить, ничего плохого в этом нет. Я знаю мужчин, я же вам сказала.
— Возможно, вы знаете их не так хорошо, как предполагаете… Сколько вам лет?
— Пятнадцать.
— Так я и подумал.
— В чем дело? Вы боитесь?
— Причина неважна. Важно одно — сегодня транспорт бесплатный.
Она положила руку мне на бедро, я вздрогнул, руль выскользнул из рук, и машина резко дернулась в сторону.
— Может быть, вы и боитесь. Но не говорите мне, что вам не хочется. — Она неожиданно просунула руку мне между ног. — Нет! — закричала она. — Не может быть! — Ее рука пыталась что-то нащупать. — Что это значит? Скажите, что это значит?
Я был переполнен гневом и отчаянием, чувствовал себя униженным. Я вновь оказался на больничной койке, где проснулся счастливым от того, что жив (как же коротко было это счастье!), и обнаружил ранение, которому не было названия, я пытался отрицать его изо всех сил (не я, только не я!), но к чему? Деревья по-прежнему проносились мимо, а слезы все струились по моему лицу, струились бесконечно рядом с этой девочкой, вжавшейся в дверцу машины и засунувшей кулак себе в рот, чтобы хотя бы ненадолго сдержать рыдания.
Больше ни слова не было произнесено за всю поездку. В Стокгольме я высадил их перед вокзалом. С другой — с той, которая молчала, — позже мне предстояло встретиться.
Чтобы понять, что представляла собой Первая мировая война, стоит посмотреть фильмы о ней. Историки позже признают, до какой степени этот век жил в воображаемом мире, почти стерлась грань между реальностью и фантазией: уже не понять, откуда вымывает бушующие толпы — со стадиона в Нюрнберге или с фильма Сесила Б. Де Милля[40], коварные интриги — следствие паранойи советского прокурора или воображения сценариста? Только посмотрев «На западном фронте без перемен» Майлстоуна и «На плечо!»[41], я начал понимать, в какой войне участвовал.
Со времен Фабрицио из «Пармской обители», простодушно принявшего битву при Ватерлоо, известно, что нет роли хуже, чем сторонний наблюдатель трагедии, но я больше всего старался избежать опасности и не особенно следил за тем, как разворачиваются события и кто выигрывает в войне. Солдат против воли, я вел личное сражение не столько против мифического врага, которого не знал, сколько против тех, кто считали себя вправе подчинить мою волю собственным прихотям, то есть против высших чинов, а вскоре и против каждого в армии. И действительно, оказавшись по воле случая или по ошибке военной администрации, что было обычным делом, в части резервистов, я начал изображать из себя самого слабого, нуждающегося в опеке. Таким образом, я добровольно принял на себя роль неотесанного болвана, что вызывало язвительные насмешки со стороны других, но избавляло от опасных приключений; правда, в самом начале я умудрился искалечить воистину шальной пулей одного фельдфебеля. Итак, меня направили если не в мирную зону (таких не было), то в одну из самых безопасных.
Всем известна притча, придуманная стоиками: оракул предрек однажды одному человеку, что тот умрет от несчастного случая — крыша дома упадет ему на голову. Этот человек был безумцем, так как подумал, что сможет избежать приговора судьбы; он решил больше никогда не переступать порог ни одного дома и начал вести бродячую жизнь, безопасную, по его мнению. Но вот однажды в небе пролетал орел, который нес в когтях черепаху, та выскользнула из его лап и упала на голову бродяге. Так свершилось то, что и было предначертано: крыша дома убила человека — ведь черепаха носит панцирь, который служит ей домом.
Мне совсем не близки учения о предопределении, какую бы форму они ни принимали, я сослался на эту притчу только ради ироничности совпадения, описанного в ней. Каждый свободен делать собственный вывод.
Я занимался обычной работой (а именно, чистил отхожее место), когда мое внимание привлекло далекое жужжание. Я вышел во двор казармы, где уже все стояли, задрав головы. Вскоре пальцы потянулись в сторону черной точки, появившейся в ясном небе, все замерли. Аэроплан, как их тогда называли, был в то время редкой птицей — с начала войны мы видели только один. Машина медленно приближалась, послышались крики: друг или враг? Он пролетел над нами, провожаемый взглядами, и исчез, потом вернулся. На этот раз он летел ниже, и когда начал набирать высоту, от его фюзеляжа отделилась какая-то маленькая черная масса. Никто не двинулся, и я тоже, потому что никто не успел сообразить. Через несколько секунд бомба разорвалась рядом со мной, и я потерял сознание, не успев почувствовать боли.
Когда я пришел в себя, я оказался погруженным в бледный туман, населенный призраками. Некоторые звуки, наоборот, обладали пронзительной ясностью: скрежет колес телеги, чьи-то беспрерывные стоны, свист паровоза. У меня больше не было тела, лишь когда я поднял руки к лицу и дотронулся до него, ощущение ирреальности немного отступило.
— А, вы пришли в себя, — сказал призрак.
— Что со мной случилось. Что со мной?
Писклявый голос, разрывавший мою глотку, не мог принадлежать мне.
— Все уже хорошо. Не волнуйтесь. Вам сделали укол морфина.
— Зачем?
— Не стоит пугаться, если боль вернется, когда ослабнет действие лекарства.
— Какая боль?
— Хирург вам объяснит.
Я видел, я слышал, мог дотронуться руками до лица… Ноги! Но я сумел различить бугор в конце кровати, там, где они должны были находиться. По крайней мере, я был цел.
Призрак облекся в тело: медсестра с дружелюбным лицом склонилась надо мной, в руке она держала стакан.
— Выпейте немного.
— Что это?
— Что это может быть? Обычная вода… Позовите, если еще захотите пить.
Вероятно, я заснул. Я проснулся от боли, и в то же время меня накрыла паника. Живот! Медсестра сошла с ума: в таких случаях никогда не дают пить! Доктора, скорее! Она мне за это заплатит! Но почему никто не приходит? Я не позволю так просто себя убить! Никто не реагирует на мои крики… И тут я заметил, что не издаю ни звука, горло как будто свело судорогой, пот струился по лицу… Чья-то рука грубо опустилась на мое плечо и отбросила меня обратно на кровать — я и не заметил, как приподнялся.
— Сейчас вам лучше соблюдать спокойствие.
Он носил форму под распахнутым халатом, за ним стояла все та же медсестра. Мне удалось пробормотать:
— Она дала мне пить.
— Да? Ну и что?
— Но в моем случае…
— В вашем случае?
— Он не знает, — сказала медсестра.
— А-а!
— Что мне нужно знать? Почему мне ничего не говорят?
Наступило долгое молчание. Они оба смотрели на меня.
— Потому что это тяжело, — сказал доктор. — Тяжело.
Снова наступило молчание, они все так же смотрели на меня, две фигуры в белом над белыми простынями.
— Вам нужно набраться мужества…
— Я обречен?
— Нет, нет, вы будете жить… Вы выживите, я вам обещаю, просто ваша жизнь не будет такой же, как прежде. В вас попало множество осколков, и, можно сказать, вы были на грани, но кишечник оказался не
