Из всех врагов Тимона и моих
Падут лишь те, которых сами вы
Прикажете подвергнуть наказанью, —
И более никто. Чтоб вас вполне
В моих благих намереньях уверить,
Я объявляю: ни один солдат
Покинуть своего поста не смеет
Или нарушить жизни ход в Афинах;
Клянусь вам, что ослушник будет призван
К строжайшему ответу по закону.
Акт V, сцена 4.
Главную тему пьесы образуют отношения между 'жертвованием' и 'приобретением'. В работе 'Как читать страницу' Айвор Ричарде рассуждает о понятиях 'жертвования' и 'приобретения' о единстве категорий 'отдавать' и 'получать':
<… > в слове агапе, которое хочется определить как собственно христианскую концепцию любви. Нам, однако, не следует этого делать, так как уже с ранних дней христианства это слово находилось в средоточии титанических попыток примирить противоположные, на взгляд большинства людей, значения понятий отдавать и получать. История христианского догмата представляет собой летопись этого интеллектуально-нравственного противоборства. Ортодоксия всегда колебалась между разными толкованиями, а бесчисленные ереси можно охарактеризовать с точки зрения их тяготения к одной или другой противоположности…
Агапе противостоит другая концепция любви — понятие эроса, которое наиболее полно рассматривается в 'Пире' Платона. Эрос — это любовь, происходящая из нехватки. Мы желаем или хотим чего-то из нужды.
Тот, кто желает чего-то, испытывает в этом потребность. Наши желания восходят от телесных наслаждений и красоты — к красоте ума, к учреждению законов, к наукам, и, наконец, ко всеохватному знанию или идее блага, что есть конечная цель восхождения. На каждой стадии происходит повторное рождение — новая нужда приходит на смену старым нуждам. Но все есть нужда — восполнение нехватки. Всякое желание, как бы оно ни маскировалось, тождественно стремлению получать, а любовь как эрос, ищет ли она наслаждения или знания, или даже совершенства более высокого, чем знание ('Государство', v, 509), — это, все-таки, попытка умножения.
Такая концепция любви, считал Платон, охватывает все многообразие желаний — от смиреннейших потуг до самых возвышенных порывов. Когда христианство впервые порвало с этим подходом и столь же категорично отождествило любовь с жертвованием, противопоставление не могло не быть очевидным для представителей обоих лагерей. Наивысшего развития эта доктрина достигла в творениях св. Павла. Часто отмечалось, что Платон и св. Павел вряд ли бы сумели насладиться обществом друг друга. Апостолу Павлу новая картина мира предстала через новое понимание Бога.
Платону наиболее близким к совершенству представляется самодостаточный человек ('Государство', п, 381). И если мы позволим высказаться за него Аристотелю, последний, в одном из ранних сочинений, утверждает, что совершенное существо ни в чем не нуждается: 'Тот, кого отличает самодостаточность, не может испытывать нужды в услугах других, или в их любви, или в общественной жизни, так как он способен находиться в одиночестве. В особенности это относится к Богу. Ясно, что коль скоро Бог ни в чем не испытывает нужды, он не нуждается и в друзьях, и у него их нет' ('Евдемова этика', 1244b).
Было бы, наверное, слишком сурово привносить в это последнее суждение все, что мы могли бы в него привнести. Тем не менее, существует явное противоречие между этим 'поглощенным собой объектом безответной любви' (воспользуемся фразой Росса) и большинством христианских понятий: 'Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную' (От Иоанна, 3:16).
Справедливо, что эрос у Платона нес пророчества и иные послания от Бога к человеку, а также доносил до Бога человеческую любовь и желание. И все же эрос — это поток приобретения, а агапе — это поток жертвования. В ипостаси эроса любовь человека к Богу склонна к стяжательству — это попытка заполучить Его. Впрочем, это наиболее просвещенная разновидность себялюбия: плохие люди не умеют любить себя. В такой любви мы стремимся к собственному благу, и оттого любим Бога только ради самоосуществления. Напротив, в ипостаси агапе любовь направлена вовне, она есть жертвование в чистом виде. Такая любовь не алчущая: любовь 'не ищет своего' (Первое послание к Коринфянам, 13:5). И для такой любви Бог есть источник, а не объект — как для эроса. Вся любовь исходит от Бога, изливаясь в любви человека к другим. Она придает людям ценность, без нее они никчемны. Любовь к Богу состоит не в желании Его как объекта, а в том, что мы подчиняемся Его любви. Взамен любви к Нему мы соучаствуем в Его любви к другим людям[167]
Христианство учит: 'Возлюби ближнего своего, как самого себя'. Кого считать ближним? Того, кто нуждается в тебе. В абсолютном смысле давать может только Бог. Человек неспособен давать в отсутствие нуждающегося, так же как он неспособен полностью отмежеваться от себялюбия. В 'Книге Тель' Уильям Блейк предлагает два определения любви: милосердной порождающей любви, присущей миру природы, и более эгоистичной плотской любви между человеческими существами. Блейк говорит об этом и в стихотворении 'Я слышал ангела пенье…':
Я слышал ангела пенье,
А день стоял — загляденье:
'Жалость, Согласье, Благость
Превозмогут любую тягость!'
Он пел, исполняя свой долг,
Над скошенным сеном — и смолк
После заката, когда
Бурой казалась скирда.
Над дроком и вереском, братья,
Я дьявола слышал заклятья:
'Толк о Благости вреден,
Коль скоро никто не беден.
Кто счастлив, как наше сословье,
Тем Жалость — одно пустословье!'
От заклятья солнце зашло,
Небес помрачнело чело,
Пришла нищета в одночасье,
С ней — Благость, Жалость, Согласье[168].
Каковы наши потребности? В первую очередь, это голод и жажда — чистые и, естественным образом, корыстные физические нужды. Я съедаю бифштекс и ни с кем не собираюсь делиться. По этой же причине трапеза может быть символом другой противоположности — любви как жертвования. Почему? Еда объединяет нас всех — богатых, бедных, глупых, умных, женщин, мужчин, черных или белых. Если вам хочется узнать кого-то ближе, то вы, в первую очередь, приглашаете человека на обед. Еда сугубо корыстна, и поэтому разделенная трапеза становится символом щедрости и любви. Символ агапе — не плотская любовь, а пища. Именно потому что еда представляет собой первобытный акт, присущий всем
