Потомакской армии во время проклятой Гражданской войны, а что до математики, так собственный папаша Хэла — чтоб ему пусто было — не мог даже под угрозой расстрела сложить пятьдесят и пятьдесят с половиной. Вот почему он держал бухгалтера. А поглядеть на этого парня! Выучился в колледже, а все одно пашет на такого болвана, как старик Хэла. Папаша много раз говорил: не в книжках секрет успешного ведения дел (а молочная ферма — бизнес не хуже любого другого), разбираться в людях —вот где собака зарыта. Папаша был мастак поразоряться насчет чудес образования и своих шести классов. Читал старик исключительно «Читательский дайджест», а ферма приносила 16 000 долларов в год. Понимать в людях. Уметь жать им руки и спрашивать, как их жены, называя тех по имени. Ну, в людях Хэл разбирался. Они делились на два сорта: такие, которыми можно помыкать, и такие, которыми нельзя. Первые соотносились с последними, как десять к одному.
К несчастью, папаша и был этим одним. Хэл оглянулся через плечо на Джека, который медленно таскал вилами из разваленной копны сено в четыре первых стойла. Вот он, книжный червяк, папочкин любимчик! Дерьмо несчастное.
— Давай-давай! — крикнул он. — Давай сено!
Он открыл замки склада, вытащил первый из четырех электродоильников и покатил его по проходу, ожесточенно хмурясь над блестящей верхушкой из нержавейки. В бога-душу-мать школа! Перед ним бесконечной гробницей простирались еще девять месяцев учебы.
4:30 утра.
Плоды вчерашней поздней дойки были обработаны и теперь держали путь обратно в Удел, на сей раз не в гальванизированных стальных флягах для молока, а в картонках с пестрой наклейкой «Слюфут- хиллские молочные продукты». Отец Чарльза Гриффена торговал собственным молоком, но это стало непрактичным. Конгломераты поглотили последних независимых фермеров. Молочником от Слюфут-Хилл в западной части Удела работал Ирвин Пэринтон. Свой маршрут он начал с Брокстрит (известной в округе как «Та стиральная доска, креста на ней нет»). Позже он проедет по центру города, а потом выберется оттуда по Брукс-роуд. Вину в августе сравнялось шестьдесят один, и приближающийся уход на пенсию впервые показался реальным и возможным. Его жена, злобная старая стерва по имени Элси, умерла осенью семьдесят третьего года (единственным знаком внимания, какой она оказала мужу за двадцать семь лет их брака было то, что она умерла раньше него) и когда, наконец, пришло время уходить на покой, Вин собрался прихватить свою собаку, кокера-полукровку по кличке Док, и переехать поближе к Пемакид Пойнт. Он планировал каждый день спать до девяти и больше ни разу не видеть восхода.
Он подъехал к дому Нортонов и положил в корзинку их заказ: апельсиновый сок, две кварты молока, дюжину яиц. Когда Вин выбирался из кабины, колено прострелила боль, но несильная. Все предвещало отличный день. К обычному списку миссис Нортон округлым палмеровским почерком Сьюзан было прибавлено:
Пэринтон вернулся за сметаной, думая, что сегодня — один из тех дней, когда всем хочется чего- нибудь эдакого. Сметана! Он один раз попробовал ее, и его чуть не вырвало.
Небо на востоке начало светлеть, а в полях, отделявших Брок-стрит от города, королевскими бриллиантами засверкала тяжелая роса.
5:15 утра.
Вот уже двадцать минут, как Ева Миллер встала, натянув обтрепанный халат и расшлепанные розовые тапочки. Она готовила себе завтрак — яичница-болтунья из четырех яиц, восемь тонких ломтиков бекона, кастрюлечка домашнего жаркого. Эту скромную трапезу украсили два тоста с вареньем и десять унций апельсинового сока в высоком стакане. За соком последовали две чашки кофе со сливками. Ева была женщиной крупной, но нельзя сказать, чтобы толстой. Она слишком ожесточенно трудилась, поддерживая в доме надлежащий порядок, чтобы когда-нибудь растолстеть. У нее были героические, раблезианские формы. Наблюдать, как она хлопочет возле своей восьмиконфорочной электрической плиты было все равно, что следить за неутомимым прибоем или передвижением песчаных дюн.
Еве нравилось завтракать в таком вот полном одиночестве, планируя работу на весь день. Работы было полно: по средам она меняла постельное белье. Сейчас у нее было девять жильцов, включая и новенького, мистера Мирса.
В доме было три этажа и семнадцать комнат, а еще — полы, которые требовалось мыть, лестницы, которые надо было отскабливать, перила, которые следовало натереть воском и ковер в центральной комнате, который нужно было перевернуть. Она возьмет в помощь Проныру Крейга — если только он не отсыпается после капитальной попойки. Как раз, когда она садилась к столу, открылась дверь черного хода.
— Привет, Вин. Как дела?
— Сносно. Коленка немножко буянит.
— Сочувствую. Не хочешь оставить лишнюю кварту молока и галлон того лимонада?
— Конечно, — покорно сказал он. — Я знал, что денек выдастся именно такой.
Она углубилась в яичницу, игнорируя замечание. Вин Пэринтон всегда находил, на что пожаловаться, хотя Господь свидетель: с тех пор, как та кошка, что держала его на крючке, свалилась в погреб и сломала шею, он должен был стать счастливейшим из живущих на земле. В без четверти шесть — дымя «Честерфилдом», Ева как раз приканчивала вторую чашку кофе — в розовые кусты, глухо шмякнув об стену, свалилась «Пресс-Герольд». В третий раз за неделю. Парнишка Килби совершенно спятил. Может, у него из битой головы выскочило, как доставлять газеты? Ладно. Пусть полежит. Сквозь окна на восточной стороне в дом косо падал слабый, золотой-презолотой свет очень раннего утра. Это было лучшее время дня Евы, и она ни за что на свете не потревожила бы этот невозмутимый покой.
Ее жильцы имели право пользоваться плитой и холодильником — вместе с еженедельной сменой белья это входило в плату за жилье, — и очень скоро покою придет конец: спустятся Гровер Веррилл с Мики Сильвестром, чтоб перед уходом на текстильную фабрику «Гэйтс-Фоллз», где оба работали, с хлюпаньем напиться молока со сладостями.
Евины мысли как будто бы вызвали предвестник их появления — в туалете на третьем этаже полилась вода, а на лестнице раздался топот тяжелых рабочих башмаков Сильвестра.
Она тяжело поднялась и пошла выручать газету.
6:05 утра.
В некрепкий утренний сон Сэнди Макдугалл проник тоненький поскуливающий плач ребенка, и, не открывая затуманенных глаз, она поднялась, чтобы взглянуть на малыша. Ободрав голень о ночной столик, Сэнди сказала: «какашка!»
Услышав ее голос, ребенок заверещал громче.
— Заткнись! — завопила она. — Уже иду!
Она прошла по узкому коридору вагончика на кухню — стройная девушка, теряющая едва заметную красоту, если Сэнди хоть когда-нибудь ею обладала. Сэнди вынула из холодильника бутылочку Рэнди, подумала, что надо бы ее подогреть, потом подумала — а ну ее к черту. Если тебе так приспичило, можешь выпить и холодное.
Она прошла в детскую и холодно взглянула на ребенка. Ему уже исполнилось десять месяцев, но для своего возраста мальчик был болезненным и плаксивым. Ползать он начал только в прошлом месяце. Может быть, у него полиомиелит или что-то в этом роде. Сейчас на руках малыша — и на стене тоже — что-то было. Она наклонилась, недоумевая, во что это, пресвятая дева, он влез.
Сэнди было семнадцать. В июле они с мужем отметили первую годовщину свадьбы. Когда она выходила за Ройса Макдугалла на седьмом месяце, напоминая новогоднего увальня-снеговика, брак казался точь-в-точь таким благословенным, каким его назвал отец Каллахэн — благословенным выходом из положения. Теперь он казался кучей какашек. Чем, с отвращением поняла Сэнди, Рэнди и перемазал
