В плохую погоду под действием полученного шестом электрического заряда начинал звонить колокольчик, приделанный к громоотводу по способу, указанному Франклином. Инструмент с трезвоном назвали «метеорологической гармоникой», ведь на нем наигрывало само небо. А Вольта еще больше заболел желанием получать информацию о погоде, научив природу говорить понятным для себя языком. На звон выходили жители соседних домов, с удивлением слушали сигнал, а друзья с башни смотрели и радовались вниманию, которым пользовалось их изобретение.
Что касается Джулио Чезаре Гаттони, то он телом не вышел: мал, куриная грудь, глазки совиные. Он боготворил своего длинноногого друга-красавца, служил ему Санчо Пансой, во всем помогая, прислуживая и ссужая деньгами. Этот странный человек обожал антиков, со своими щеголял красноречием, с посторонними замыкался, хотел быть со всеми внимательным, но легко раздражался, крайне тщеславен и обычно вздорен. Всегда у него куча идей, говорлив, перевозбужден. По темпераменту холерик, несамокритичен. На фоне этого бурного потока активности, спонтанно включавшегося и внезапно замолкавшего, Вольте пришлось научиться умению выуживать рыбу в бурных мутных водах.
А Гаттони Вольтой восторгался, ведь «он даже дьявола не боится и будто заранее знает, что и когда делать». В одной своей мемории про возвратный огонь, написанной много позже, Гаттони больше писал про друга, чем про электричество, про «брата, имя которого простирается над миром. Вольте нет равных, — восторженно славословил друг, — а в его семье просто не поняли, что у них родился гений такого же калибра, что Нолле, Франклин, Прингл или Магеллан» (речь шла о физике из Англии, а не о знаменитом португальце, три века назад первым проплывшем вокруг земного шара).
Крестьяне были уверены в необыкновенности Вольты. Тут не без колдовства, шептались они, только стоит парню открыть одну из своих заумных книг, как со страниц выскакивает сам черт и дает команды, а Сандро приходится их выполнять. Этому дуэту никто не может помешать. Взгляните, как сосредоточен этот любимец судьбы при работе, ему приходится платить дорогой ценой, он даже забывает про друга-мецената рядом.
Между делами Вольта еще раз написал в Париж, но Нолле не ответил. Это письмо стало последним, аббату оставалось жить чуть больше года. Не ответил и Гесснер из Дрездена, но по другой причине.
Дело в том, что, восхитившись латинской поэмой Гесснера «Смерть Абеля», Вольта рискнул написать автору, не будучи ему представлен. «Я мог бы перевести ваш шедевр с латыни на немецкий, — писал юноша, — если вы согласитесь и пришлете экземпляр. Я еще не Милтон,[9] и восхищаться собой мне рано, но я бы смог сделать перевод на французский, а потом и на итальянский. Если вас не пугает, что я пишу вам из глуши, то дело только за присылкой книги. Пока мы говорим о немецком переводе».
Гесснер не ответил. Поэт не нуждался в помощниках, к тому же непрошеных: он издал поэму еще в 1758 году, на французский ее уже перевел Губер, а на итальянский — аббат Перини. Вольта опоздал, что неудивительно. Удивительно, что он не захотел с этим смириться. Вот гримасы истории: Гесснеру мы обязаны тем, что Вольта стал физиком, а не литератором-переводчиком.
Как раз тогда близилась к завершению первая эпистолярная диссертация Вольты «О притягательной силе электрического огня и феноменах, ею вызванных», адресованная патрицию Беккариа, профессору математики в Королевском университете Турина. Типографы комовского епископата уже набирали текст, под общий переплет попала и диссертация, и переписка с падре. На обложке красовалось латинское название труда, а рядом с ним веточка мимозы с двумя цветочками (символ природы и ученичества), тетрадь и медицинская трубка (символ учености).
Еще чуть-чуть забот, и 18 апреля 1769 года можно будет ехать в Турин. Там мимо палаццо Реале и церкви Сан-Фелипе Нери к университету. Здесь встреча со спокойным человеком в сутане, с белым воротничком, всегда приветливым и умиротворенным. А вечером вокруг палаццо Мадама к оживленной площади, в театр Альфьери. Уж оперу-то Вольта заслужил. Оставалось каких-нибудь два месяца и ученый свет увидит его первую научную работу. А пока впереди день рождения! Подумать только, прожил 24 года, и хоть что-то ощутимое подержать в руках. Университета не кончал, никаких дипломов о получении специальности, даже содержат пока что родные.
Конечно, он вырос и сформировался. Многое знал и немало умеет. И все же серьезно Вольта припозднился с началом самостоятельной жизни. Успеет ли теперь? Неужели время утеряно безвозвратно?
Если бы мысли об «электрическом огне» сами могли светиться, то историки увидели бы, как в Англии продолжал в начале XVIII века сиять Гильбертов огонек, — это Хоксби научился электризовать стеклянные шары, натирая их тряпками. Потом и сам Ньютон заразился интересом к удивительным электрическим танцам бумажек и загадочному свечению кошек, поглаживаемых в темноте.
Потом пламя электрических знаний переметнулось во Францию: Дезагюлье, Дюфе, Нолле в первую треть века получили и осмыслили много нового. Вот Винклер, Планта, Ингенгоуз и Рамсден к середине века превратили натираемые шары в надежно работающие дисковые машины трения, а лейденская банка Клейста и Мушенбрека еще больше закрепила славу обстоятельного практицизма германских инженеров. Потом электрическую эстафету подхватили россияне (Рихман, Ломоносов), американцы (Франклин), итальянцы (Беккариа).
Сейчас о пьемонтце Беккариа мало кто слышал, а тогда, в середине XVIII века, он был научной звездой, притягивавшей к себе лучших из лучших. Начал он с геодезии и математики, в 32 года (1748) стал профессором физики в Туринском университете, а через пять лет выпустил в свет лучшую для того времени книгу об электричестве, упрочившую его высокое реноме. Скромный Беккариа был отрешен и важен, на плохоньком прижизненном портретике выглядел озабоченно, думал о чем-то то ли земном, то ли небесном, придерживая рукой дисковую машинку трения и лейденскую банку.
Славный Беккариа был на диво плодовит, его находки многочисленны и по форме просты. Про геодезию и гидравлику говорить здесь не место, но вот… Отчего-то нынче бытует мнение, что о законах электрических цепей узнали только после открытия тока. Ничего подобного, Беккариа прекрасно обошелся искрой! «Металлы, — писал туринец, — все же оказывают некоторое сопротивление, пропорциональное длине пути, который пробегает в них искра» (1753). Разве не видится здесь будущий закон Ома, потом уж подготовленный опытами Кантона, Дэви и Кавендиша, но начатый Беккариа?
Или еще. Он смог восстановить искрой металлические «земли»: сурики, свинцовые белила, цинковую золу (1758). Граф Милле подтвердил — да, Каде и Бриссон заявили — нет! Это, мол, провода плавятся. Через 30 лет Ван Марум снова сказал «да»: если сурик набить в полость проводящей трубки, то сторонним каплям металла взяться неоткуда! Потом уж, в следующем веке, при появлении вольтова столба споры стихнут, но за полвека и про Беккариа забудут!
Совсем уж сенсация! Еще Франклин намагничивал иголки и перемагничивал магниты разрядами банки. Повторив опыты, Беккариа прямо заявил, к восторгу соплеменников и чужеземцев (Пристли, например), что магнетизм порождается электричеством (1758)!
