ушел бы в науку.
А к тому же и семьи нет, и бесконечно утомительные дороги. Кто еще выдержал бы это каторжное существование, кроме него? И недруги почуяли, что сил мало, самое время нанести удар, а потом лицемерно посочувствовать, увидев, как он расколется вдребезги.
Однако друзья Вольты знали ему истинную цену. Когда в апреле 1788 года уже знакомый читателю имперский лейб-медик Франк Брамбилла получил анонимное письмо с тяжелыми оскорблениями Скополи, Скарпи и Вольты, он сразу сообщил Вольте, что безотлагательно объяснит все барону Спергесу и покажет письмо имперскому министру по Риму и Неаполю. Уже в июне, прихватив с собою сына, аббата Бертола и Вольту, Франк объехал Кремону, Верону, Виченцу, Павию и Венецию, елико возможно смягчая ситуацию.
А Вольта? Публично отвечать на выпады «Ломбардини» он не стал, чтобы не раздувать пустую полемику, в частных же письмах предельно откровенно и полно разъяснил свою позицию, понимая, что из дырявого водопровода напьется и Спалланцани. Так и случилось. И гласность убила злоупотребление. Вольта не стал требовать сатисфакции, тихо помог, чем смог, оклеветанным Скополи и Скарпи и даже обращался потом, когда буря утихла, к Спалланцани с разными просьбами, в которых тот при всем желании не мог отказать. Плохой мир Вольта предпочитал хорошей ссоре.
Только упущением литераторов можно объяснить, что не написано романа по этому захватывающему и поучительному сюжету. Вольте сорок четыре года. Он отчаянно влюблен, мечтает жениться. Его тоже любят. Три с половиной года бушуют страсти, а в итоге — крах, зарядивший Вольту глубокой депрессией на все оставшиеся ему годы жизни.
Причиной тому не пресловутый любовный треугольник, а скорее совсем уж небанальный семиугольник, по углам которого, кроме самих влюбленных, родственники, друзья, начальство, коллеги и даже сам император Священной Римской империи. До нас дошло более полусотни документальных свидетельств об этой великолепной страсти, об этих горьких переживаниях, а вкратце романтическую историю можно пересказать так.
Третьего декабря 1788 года Вольте принесли письмо, посланное из Милана графиней Марианной делла Порта де Салазар. С ее семьей Вольту связывала португало-испанская общность происхождении, и знакомство это было надежным, респектабельным и целеустремленным. Старушка писала кратко, сумбурно, словно впопыхах, словно после вечернего посещения оперы, где пела ее тезка, римлянка Марианна Парис. О ней и писала матрона.
Вероятно, зная, что ее стиль внушает ощущения торопливости, графиня начала так: «Пишу не сгоряча, без азарта, вполне серьезно. Девушка — чудо, необычайно порядочна, весьма интересна, речь благородна, хорошо одета, весела. Редкость среди подобных персон. Благоразумна и вежлива, хотя как артистка все же посредственна. Умоляю быть осторожным, не проболтайся в университете об этой рекомендации, чтоб не опередили, или лги, что тебе все равно, если потеряешь. Избегай насмешек над ней. Извини, дядя полагал, что с артистками связываться нельзя, но эта будет стоящей подругой. Извини, что отвлекла твое внимание».
И приписка: «Дорогой, лучше опереться на совет, чем идти, не зная куда. Мой Мартино шлет тебе привет, а я массу уважения. А сейчас отчаянно тороплюсь».
Старая сводница! Вольта отбросил письмо, но поздно: пуля попала в яблочко. Он ценил дружбу с древними корнями и уважал титулы, притом искал жену, как тут не внять совету, исходившему от носительницы графской короны. К тому же всем известно, что он поклонник Франции, а тут двойной знак: Марианна — давнее символическое имя этой страны, а Парис — так пишется название ее столицы, лучшего города на свете! Если графиня взволнована, то вряд ли зря. Пишет с ошибками, слог пестрит испанизмами, но ведь от всей души. Ему все хотят помочь, дело важное, не терпит отлагательства — волна умиления захлестнула его сентиментальную душу.
Через три дня Вольта уже знал, что 25 февраля (еще знак! Через неделю после его рождения!) начнутся гастроли римского театра, который прибудет в Павию как раз на масленицу. Но, какая досада: хранил тайну в полном секрете ото всех, а тут вдруг начал болтать о масленице. Однако вовремя спохватился и притаился почти на год.
Удалось отыскать в Павии старую афишу. За 1786 год. Римская опера в позапрошлом году встретила масленицу в Вероне, весну провела в поварском театре Солнца, август в Имоле и Луго, потом до Нового года в Кенто, Местре, Ферраре и Ровиго. Довольно хитрые зигзаги!
В каждом городе труппа дает две-три оперы. В репертуаре семь наименований: «Король Теодор в Венеции», «Два вероятных графа», «Поэт на Парнасе», «Уловки принцессы», «Три радости на спор», «Братья Папабуоне» и «Насмешки кастелянши». Почти все это Вольта видел, и композиторы неплохие: Паизелло, Чимарозо, Луиджи Карузо, Алессандри, Сарти и Фабрицци.
Кровь побежала по жилам, в ушах Вольты зазвучала пленительная музыка, засверкали свечи люстр и канделябров театрального зала, увидел женщин в вечерних туалетах, а на сцене, в отблесках масляных светильников рампы — смутный отблеск той, к которой уже устремилось его сердце. При первой же оказии Вольта бросился в Милан, подстегиваемый нетерпением. Чтоб взглянуть, навести справки. И еще более утвердился в своих намерениях. Тем временем наступил 1789 год.
В 1789 году римляне привезли в Павию на великий пост «Севильского цирюльника» Паизелло, а летом в Генуе показали его же «Служанку-госпожу». Вольта бросил все дела, полетел как на крыльях. Марианна его очаровала, он был ей представлен и встречен благосклонно.
Можно представить, как сладко пело сердце профессора, вдохновленного любовью. Вот она, страсть, опьянение, неизъяснимые словами чувства — и все это у подножия театральных подмостков, на фоне великолепной музыки. Всё разом, и этот чудесный поток увлек сердце ввысь, взметнул душу, дотоле не слишком падкую к такого рода полетам в возвышенные дали.
Вольта умел молчать, сверкать глазами, взрываться монологами, смешить до упаду, исторгать слезы. В его речи явились Мельпомена, Талия, Терпсихора и Полигимния (остальные пять муз к опоре отношения вроде бы не имели). Пригодился знаменитый композитор и скрипач Тартини, которого Вольта еще застал и живых и которого обожал за легендарные двести скрипичных композиций, в особенности же за пресловутую «Дьявольскую сонату», по преданию записанную наутро после того, как маэстро увидел во сне дьявола, играющего на скрипке.
Потом шла речь про Гайдна, про его симфонию № 48 до мажор, посвященную императрице Марии- Терезии, про оратории «Времена года» (Вольта цитировал из своей юношеской поэмы на ту же тему) и «Сотворение мира», столь близкие каждому, кто хоть раз задумывался над тайнами мироздания, и все сочувственно смолкали, ибо тоже задумывались. А «Прощальная симфония» № 45 со свечами и поочередным уходом музы кантон с гобоем, валторной, фаготом и так далее?
Худощавый и покладистый обер-капельмейстер Гайдн прожил долгую жизнь. Он сумел не обидеться на императрицу даже тогда, когда личным своим распоряжением та вывела его из состава придворной капеллы, когда у подростка начал ломаться голос. Гайдн славился, правда, не одним только кротким нравом, но более всего, конечно, тысячами изумительных произведений. Искусству создавать оратории австриец обучился у великого Генделя, для чего даже ездил в далекую Англию, где тот прожил едва ли не половину всей своей жизни. Зато тайны создания струнных сонат у Гайдна перенял сам Моцарт. И если уж быть объективным, так ведь всех троих обучили музыке итальянцы, даже тексты либретто писались исключительно на итальянском, а музыкальные инструменты? И Вольта добавлял: «А хорошенькие женщины в ложах?»
Про Гайдна и его оркестр тогда ходило немало всяческих легенд: о преуспевании в благородном дело сочинения симфоний, о том, как прожил он долгие годы в сложном положении полуслуги в доме князя Эстерхази, у которого был капельмейстером, о нелегком образе жизни и необходимости напряженно трудиться. («Как я», — про себя добавлял Вольта.)
А у бедного Моцарта дела куда хуже. Так изящен, так талантлив, но небогат (подобно мне — думалось Вольте). Марианна пела в чудесных Моцартовых операх «Похищение из сераля» и «Директор театра». Вспоминались дивные сонаты и дивертисменты Моцарта, его блистательная «Маленькая ночная серенада». В памяти Вольты вдруг всплыл полузабытый эпизод юности — слушая Моцартов дуэт для скрипки и альта соль мажор, мать вдруг обняла его и сказала на ухо вполголоса: «У тебя претензии скрипки, а душа альта».
