что ему хотелось заполучить. Такие люди, как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг- донг-ради-фрезий, думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему её можно приковать до того, как она придёт в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли.
Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному содержимому шкатулки, её взгляд не отрывался от жёлтого вязаного квадрата. Она задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ – нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако…
Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.
Похоже на то. И если бы её драгоценный пурпурный занавес наконец-то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Её бы это совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень-то отличался от паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила.
Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати.
– Сама прекрати, – прохрипела она. Её изувеченная грудь пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала её очередь. Она подумала о том, как он вернулся на лужайку её дома в ту ночь, вышел из теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое-то кровавое месиво, из которого торчало нечто похожее на пальцы, Скотт сказал ей, что это – кровь-бул, для неё. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым чаем, говоря ей, что этому способу (Пол это придумал) его научил брат. Говоря ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому им нельзя. Память проваливается ещё на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», – сказал ей Скотт, и Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил «нет»…
Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила, а он не ответил.
Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всём, и он ей отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После того как они занимались любовью. Как она могла забыть?
Какое-то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая.
– Никогда не забывала, – сказала она. – Просто находилось это в пурпуре. За занавесом. Большая разница.
Она вновь уставилась на жёлтый квадрат и поползла. Я уверен, что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю.
Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от сигареты поднимается всё выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают полосы на столбе с красно-белыми спиралями.[87] Как иногда исчезал сам Скотт.
Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби:
В школе?
Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей в школу. Я и Пол – мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для ослов».
Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи… они были глубокие? Не какие-то царапины?
Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только сладковато-горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко.
Такая сухая определённость не подразумевала комментариев, вот она и промолчала.
А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна спросить.
Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то ли ещё не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидали своё убежище под конфетным деревом. Он заключил её в объятия под этим белым зонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когда она продолжает ползти на руках и коленях к перевёрнутой кедровой шкатулке, воспоминание (безумие) проваливается, (с мягким, шуршащим звуком) и Лизи наконец-то позволяет разуму поверить в то, что её второе сердце, её тайное, сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетным деревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Тёплом, наполненном тусклым красным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическими ароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза, запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу, как влюблённые, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладких ароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот, чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь (помолчи) к её губам. Она вспомнила, что ещё подумала, как это странно – они в зимней одежде, а попали куда-то в тропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Под тем безумным, невероятным октябрьским снегопадом.
И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»? Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях, потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец-то признать, что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добрались до «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, но ведь было, было.
– И случилось ещё раз, – сказала она. – Случилось той ночью.
Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды, но ниша-бар находилась у неё за спиной, она ползла от воды и вспоминала песню старины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой: «Весь день я шёл по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде».
Ты получишь свою воду, любимая.
– Получу? – прохрипела она. – Глоток воды определённо не помешает. Боль-то жуткая.
Ответа не последовало, но, возможно, она в нём и не нуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимого шкатулки. Потянулась к жёлтому квадрату, сдёрнула с пурпурного меню
