Мореншильдт будут общаться в комнате, не зажигая лампу, и такими тихими голосами, что мой дистанционный микрофон ничего не уловит? Тогда получится, что я зря старался.
Что меня убедило, так это мысль о Сейди. Я любил ее, и она любила меня — по крайней мере раньше любила, — а я все бросил, чтобы поселиться на этой проклятой улице. И, клянусь Богом, я не собирался уходить, не попытавшись услышать, что скажет Джордж де Мореншильдт.
Я выскользнул через дверь черного хода, зажав фонарик в зубах, подсоединил проводки к магнитофону. Сунул его в ржавую жестянку из-под разрыхлителя теста 'Криско', чтобы уберечь от непогоды, и спрятал в кучке кирпичей и досок, которую приготовил заранее.
Потом пошел в свой маленький проклятый дом на этой маленькой проклятой улице и начал ждать.
Они никогда не пользовались лампой до наступления полной темноты. Думаю, экономили на электричестве. Кроме того, Ли работал. Ложился спать рано, а она ложилась с ним. Проверив пленку в первый раз, я услышал главным образом разговоры на русском. Более того, невнятном русском, из-за супермедленной скорости записи. Если Марина пыталась переходить на английский, Ли ругал ее. При этом с Джун он иной раз говорил по-английски, если она начинала шуметь, всегда тихим, успокаивающим голосом. Случалось, даже пел малышке. На супермедленной скорости эти песни напоминали колыбельные орков.
Дважды я слышал, как он бьет Марину, и во втором случае запаса русских слов не хватило, чтобы выразить распиравшую его ярость.
— Ты никчемная, ноющая дрянь! Я думаю, может, моя мама и права насчет тебя! — Хлопнула дверь, заплакала Марина. Все звуки оборвались, потому что она выключила лампу.
Вечером четвертого сентября я увидел подростка лет тринадцати, идущего к дому Освальдов с холщовой сумкой на плече. Ли — босой, в футболке и джинсах — открыл дверь. Они поговорили. Ли пригласил подростка в дом. Они снова поговорили. В какой-то момент Ли взял книгу, показал подростку, который с сомнением посмотрел на нее. Я никак не мог воспользоваться направленным микрофоном, потому что похолодало и окна были закрыты. Но Пизанская лампа горела, и следующей ночью, забрав пленку, я заполучил запись любопытного разговора. Когда прослушал его в третий раз, перестал замечать растянутость голосов.
Подросток распространял подписки на газету — а может, журнал — под названием 'Грит'. Он сообщил Освальдам, что в газете публикуются интересные материалы, мимо которых проходят нью-йоркские издания ('новости глубинки'), плюс спорт и советы садоводам. В газете читатель мог прочитать 'выдуманные истории' и посмотреть комиксы. 'Вам не найти Дикси Дуган [134] в 'Таймс гералд', — заверил он. — Моя мама любит Дикси'.
— Что ж, сынок, это хорошо, — кивнул Ли. — Ты у нас, значит, маленький бизнесмен, так?
— Э… да, сэр.
— Скажи мне, сколько ты зарабатываешь?
— Я получаю всего четыре цента с каждого дайма, но дело не в деньгах, сэр. Больше всего мне нравятся призы. Они лучше, чем те, которые можно получить, продавая 'Кловерин'. Это ж надо! Я смогу выиграть винтовку двадцать второго калибра. Папа говорит, что она будет моей.
— Сынок, ты знаешь, что тебя эксплуатируют?
— Что?
— Они берут даймы себе. Тебе достаются центы и обещание винтовки.
— Ли, он хороший мальчик, — вмешалась Марина. — И ты будь хорошим. Оставь его в покое.
Ли ее проигнорировал.
— Тебе нужно знать, что написано в этой книге, сынок. Можешь прочитать название на обложке?
— Э… да, сэр. Тут написано 'Положение рабочего класса'. Фридрик Инг-галс?
— Энгельс. Книга о том, что случается с мальчиками вроде тебя, которые думают, что могут стать миллионерами, торгуя всяким хламом от двери к двери.
— Я не хочу становиться миллионером, — возразил паренек. — Я хочу заполучить мелкокалиберную винтовку и отстреливать крыс на свалке, как мой друг Хэнк.
— Ты зарабатываешь центы, продавая их газеты. Они зарабатывают доллары, продавая твой пот и пот миллиона таких же мальчиков. Свободный рынок совсем не свободен. Ты должен повышать свое образование, сынок. Я так делал, и начал примерно в твоем возрасте.
Ли прочитал торговцу подпиской 'Грит' десятиминутную лекцию о пороках капитализма, пересыпанную цитатами из Маркса. Паренек терпеливо слушал, наконец спросил:
— Так вы подпишетесь на газету?
— Сынок, ты услышал хоть одно слово из сказанного мной?
— Да, сэр!
— Тогда ты не мог не понять, что эта система обобрала меня точно так же, как обирает тебя и твою семью.
— Так вы на мели? Почему вы сразу не сказали?
— Я пытался объяснить тебе, почему я на мели.
— Да, конечно! Я мог бы обойти еще три дома, но теперь мне придется возвращаться домой, потому что уже поздно.
— Удачи тебе! — пожелала ему Марина.
Парадная дверь открылась, заскрипев на ржавых петлях, потом захлопнулась (слишком старая, а потому без громкого стука). Последовала долгая пауза, которую нарушил унылый голос Ли:
— Видишь? Вот что нам противостоит.
Вскоре после этого лампа погасла.
Мой новый телефонный аппарат по большей части молчал. Дек позвонил однажды — короткий, дежурный звонок из разряда 'как поживаете?' — и все. Я говорил себе, что никаких звонков и не стоит ждать. Начался учебный год, а первые недели — всегда суета. Деку хватало забот, потому что миз Элли вернула его в школу. Он рассказал мне, поворчав, что позволил включить свою фамилию в список замещающих учителей. Элли не звонила, потому что ей приходилось одновременно делать пять тысяч дел и тушить пятьсот пожаров.
И только после того, как Дек положил трубку, до меня дошло, что он не упомянул Сейди… а через два вечера после лекции Ли юному коммивояжеру я решил, что должен с ней поговорить. Услышать ее голос, даже если она скажет: Пожалуйста, не звони мне, Джордж, все кончено.
И когда я протянул руку к телефонному аппарату, он зазвонил. Я снял трубку и сказал, абсолютно уверенный, что ошибки не будет:
— Привет, Сейди. Привет, милая.
Последовала пауза, достаточно долгая, и я подумал, что все-таки ошибся и сейчас услышу: 'Я не Сейди, я просто неправильно набрал номер'. Потом она спросила:
— Как ты узнал, что это я?
Я почти что ответил: Гармония, и она могла бы это понять. Но 'могла бы' в данной ситуации меня не устраивало. Разговор предстоял важный, и я не хотел напортачить. Никоим образом не хотел напортачить. Поэтому в последующем диалоге с моей стороны участвовали двое: Джордж, который говорил вслух, и Джейк, который находился внутри, говоря все то, что не мог сказать Джордж. Возможно, в любом разговоре, когда на кону стоит любовь, с каждой стороны участвуют по двое.
— Потому что я думал о тебе весь день, — ответил я (Я думал о тебе все лето).
— Как ты?
— Да. Решенный вопрос. Так ведь ты частенько говоришь, Джордж? Решенный вопрос?
