Богадельня

Трудно ли сделать Бога?

Ничуть.

…Матильда вошла первой. Платье звездно-голубого атласа. Старое вино накидки. А лицо другое. Сгинула былая одухотворенность, взамен нее – тревога. И еще ожидание. Дочь Гаммельнской Пророчицы и Пестрого Флейтиста смотрела насквозь, не замечая, как повторенье чуда становится глупым фарсом. Как толпа народу лезет в обмелевшую реку, умываясь песком и делая вид, что песок – это вода.

Девушка молча прошла мимо гильдейцев, исподтишка косящихся вслед. Опустилась на колени возле апсиды, скрывавшей фигурку девочки. Положила у ног цитру. Застыла вторым изваяньем.

Покой напротив тревоги.

Монах моргнул.

Он ошибся. В ложной статуе, погруженной в самодостаточность грез, больше не ощущалось покоя. Тревога сидела напротив тревоги. Обе тревоги ждали.

Впервые упала догадка: страх гильдейцев имеет под собой основания.

– Я хочу знать: что происходит?!

Если с самого начала «следственный опыт» лишь внешне напоминал прошлый Обряд, то сейчас сходство разрушилось окончательно. Гневно хмурясь, Жерар-Хаген прошел на середину базилики. Чувствовалось: граф на пороге ярости.

– Что за глумленье, будьте вы прокляты?! Зачем здесь эта девка?!

– Еще слово, и я убью тебя, – отозвалась дверь.

В проеме стоял Витольд. Обнаженный по пояс. Тени делали лицо, и без того худое, изможденным. Складки в уголках красиво, может быть, слишком красиво очерченного рта. И ночь глубоко запавших глаз. Из глазниц вчерашнего юноши глядел мужчина, готовый защищать и отстаивать.

Тишина.

Две букашки, большая и малая, шевельнули усиками.

– Мой сын. – Гордость звучала в голосе Жерара-Хагена. Гнев угас так же мгновенно, как и вспыхнул. Осталась только она: гордость. – Мой. Мой… Наша кровь. Я тоже, в его годы…

Легким кивком граф указал на Жюстину, переставшую плакать. Так показывают на разрушенный дом: воспоминание, больше не пригодное для жизни. Бледность залила лицо женщины. Она узнала. Ноги отказались держать грузное тело, Жюстина повисла на руках двоих ближайших Душегубов. Но граф уже не смотрел на постаревшую любовницу. Руины не заслуживают внимания. Прошлому место в склепе. В ларце- реликварии. А будущее – вот оно. Сын. Мой сын. Мой…

Настоящий.

Лестница к трону.

– Ваша светлость! – Ректор Совета быстро просеменил к графу. Зашептал на ухо, брызжа слюной: – … молю понять!.. необычность Обряда… э-э-э… учитывая происхождение вашего…. Не сочтите дерзостью… э- э-э… особый, особый случай!

Жерар-Хаген, равнодушный к объяснениям, шагнул прочь. У колонны остановился:

– Делайте, как знаете.

В последний раз глянув на отца, Витольд прошел к алтарю.

Сел на пол.

Расстояние между ним и Матильдой вдруг показалось презренным. Ничтожным. Несуществующим. Словно двое, разведи их хоть на разные концы света, всегда были рядом. «Тело и душа». Монах почувствовал, как в сердце разгорается огонь. Накаляется тигель. Плавится золото. Господи, почему мы умеем любить и убивать?! Почему не только – любить?! Почему ты изгнал нас из рая за различенье добра и зла, если мы их не различаем?!

Молчишь?

Солнце пятнало стены базилики веселой мозаикой лучей.

C

Душегуб задерживался.

Это могло показаться смешным. Обряд-фарс, дурацкая игра! К тому же вокруг полно гильдейцев, способных с успехом заменить мейстера Филиппа. Но дотошный кармелит настоял на максимально точном воспроизведении. И вот – Душегуб задерживается. Время тянулось струйкой слюны из собачьей пасти. Тишина звенела от напряжения: рой голодного комарья, пыльная радуга меж колонн. Лишь кто-то из Душегубов отчаянно сопел в боковом нефе. Рядом вздыхал, потея, мейстер Энгельберт.

Все так же.

Все иначе.

Над действом витал дух врача Бурзоя, лазутчика-самоубийцы, – и дерзкого опыта, совершенного Змеиным Царем восемь веков назад. Немым свидетелем дремала в апсиде девочка, превращенная отцом из ребенка в божество.

Душегуб задерживался. Куда дольше, чем в прошлый раз. Едва слышные вздохи, шушуканье. Еще минута-другая – и…

Дверь открылась. Скрип лопнувшей струной резанул по ушам: мертвая память о «Lamento di Tristano». Мейстер Филипп (…епископ поднял корону над головой короля…) шел, с трудом переставляя ноги. Дряхлый старец. Смертельно уставший от жизни. Человек, раздавленный Вавилонским Столпом, нес перед собой ларец, обтянутый пергаментом с росписью. Фратер Августин едва удержался от совершенно неуместного хохота: монах знал, что в ларце.

И все это знали.

…Ничего!

Величественный спектакль близился к провалу. Гнилая брюква, летящая из зала. Свист. Публика требует вернуть деньги. Гонорий, хитроумный декан, что ты надеешься здесь высмотреть?! Чем испуганы вы, Душегубы? – соль земли, переводчики через дорогу… Было плохо видно, что творится в нефах, но облик стоявшего рядом мейстера Энгельберта говорил сам за себя. Нет, не возможная расправа со стороны двух рыцарей страшила Совет. Крылось в этом страхе нечто запредельное, недоступное обычному человеку.

«У вас нет будущего!» – монах содрогнулся, услышав шепот Матильды.

Ф-фу, почудилось…

Шелест раздвигаемой ширмы. От мейстера Филиппа кисло разит ужасом. Но он старается. Держится. По-старчески шаркая ногами, делает еще два шага. Ставит пустой ларец на (…хриплый клекот умирающего: воздуха мне, воздуха!..) подставку из камня. Дрожащие пальцы касаются ларца, и крышка открывается, являя взору бархатное нутро, где…

Пустое ложе.

Чернота вечной ночи – вместо скорлупы-голема, вместилища для благородного металла души. Бездушный оттиск, издевательский намек на форму, которую никто не собирается наполнять содержанием. Не с этого ли ты начинал, великий безумец Бурзой, когда тонкий, но мертвый ритуал раз за разом отказывался давать результат? Раб безумия, ты создал божество, опору для чуда, способ вдохнуть душу в слепую потеху – но время платить по счетам. Время возвращаться вспять. Вот он, насквозь фальшивый Обряд, глумление над тем, ради чего без устали трудились поколения гильдейцев! Марионетка, которую дергают за ниточки, пытаясь выдать ее за живого человека! Смотри, Змеиный Царь! Смотри – и не говори, что не видел. Это представление – для тебя. Для нас с тобой. Давай же смотреть вместе – быть может, сумеем углядеть ошибку, промах, упущение, чей призрак не дает тебе покоя и после смерти?

Давай идти вместе!

– Скиталась осень в слепом тумане —
Дождь, и град, и пуста сума…
Тропа вильнет, а судьба обманет —
Ах, в пути не сойти б с ума!..

Мейстер Энгельберт, дрожа, смотрел на цистерцианца, поющего песню бродяг.

Ректор не слышал, как пришел ответ:

«Хорошо. Давай вместе».

Тень мертвого врача встала рядом с живым монахом – а выхолощенное, насквозь искусственное действо, провал которого был для собравшихся делом решенным, шло своим чередом. Призрак глиняного