А вот что касается Атлантиды… Одни утверждают, что она накрылась тем самым, о чем упоминалось в тайном заклятии. Другие настаивают, что соседский сарай с его вечной нестираемой надписью и двумя разноконечными звездами – это и есть все, что от Атлантиды осталось. Третьи считают, что Манюнчиков скрывает Атлантиду у себя в подвале в банке из-под компота, – но проверить данный факт никак нельзя, поскольку ключ от подвала Павел Лаврентьевич никому не дает. Четвертые…
Впрочем, мы и не обещали давать ответы на все загадки Мироздания.
Второй день изобилия
Больше двух изобилий в одни руки не давать!..
Вынырнул Павел Лаврентьевич из-под колес грузовика, обалдевшего от прыти такой неожиданной, и сломя голову кинулся к хвостовому сегменту очереди.
– Кто последний? – риторически поинтересовался встрепанный Манюнчиков, пристраиваясь за двумя мрачными субъектами в одинаковых лохматых тулупах, из воротников которых торчали одинаковые оттоптанные физиономии.
– Что дают, братцы?
Братцы-разбойники подозрительно скосились на объемистый Манюнчиков портфель и отвечать раздумали окончательно и бесповоротно.
– Изобилие дают, – влезла в несостоявшийся разговор общительная дама, поразительно напоминающая свиноматку-рекордистку, недавно вышедшую в тираж. – Вчера завезли. Просили не занимать. Сами второй день стоим.
– Второй день изобилия, – неудачно сострил очкастый представитель межклассовой прослойки между свиноматкой и тулупоносителями. – Вы б за деньгами сбегали, а то вдруг не хватит…
Сунул Павел Лаврентьевич руку в карман, мелочью побренчал и понял, что наличных и на пол-изобилия не наберется…
– Я сейчас, сейчас, – засуетился расстроенный Манюнчиков, искательно заглядывая всем близстоящим в глаза, – я мигом, жене вот только позвоню, и все… Скажете, что я за вами?
– Без номера не скажем! – категорически отрезала Свиноматка, багровея медальным профилем. – Мы тут все… пронумерованные. Четырехглазый, покажи новенькому…
Четырехглазый покорно вздохнул и принялся расстегивать пальто.
– Да что вы, что вы! – замахал на него руками испуганный Павел Лаврентьевич. Четырехглазый увернулся от зажатого в Манюнчиковом кулаке портфеля и продолжил стриптиз.
Павел Лаврентьевич зажмурил глаза, но перед внутренним взором продолжал маячить надвигающийся кошмар: голый синий Четырехглазый, стоящий за изобилием.
– Ничего, земляк, не боись, – доверительно прогудел Манюнчикову в ухо Тулуп Первый. – Мы сами поначалу того… сбежать намылились, да попривыкли… оно только сначала боязно, а там дальше полегче… Давай, профессор, давай рубашечку-то, чего зря в грязь кидать…
Повернулся Четырехглазый к обомлевшему Манюнчикову, и увидел Павел Лаврентьевич номер заветный, и тянулся оный номер от ключицы до ногтя пальца безымянного, и стояла в нем цифирь римская, арабская и уж совсем никому не ведомой национальности.
Поглядел Павел Лаврентьевич на Четырехглазого с уважением неподдельным, поинтересовался, где ж красоту такую пишут на человеках, да и побрел в указанном направлении.
– Пропадет, родимый, – жалостливо всхлипнула жилистая бабуся с метлой за плечами, немедленно влезшая на освободившееся место. – Не дойдет, болезный… И до чего ж люди-то живучие… Иная животина сдохла б давно, а ваш брат… Не по зубам, видать, изобилие…
– Наш брат, – строго поправили Ягу из очереди. – Наш брат вашей сестре не товарищ. И не каркай, старая… Не по зубам… Тебе зато по зубам, да не по тем…
Захлопнула бабулька ротовое отверстие и отлетела на безопасное расстояние. И правильно, поскольку очередь за ней выстраивалась большей частью несуразная и со странностями: кучка пионеров с зелеными галстуками до колен, панки, похожие на инопланетян, инопланетяне, похожие на панков в третьем поколении, синдикат вездесущих наперсточников, тут же приговоривших братьев по разуму на летающий чайный сервиз на двенадцать персон…
Но дальнейших событий ушедший Манюнчиков уже наблюдать не сподобился, а посему не станем заострять на них внимание.
…К Писарю тоже стояла очередь, но немного меньше.
– Пол? – тыча бородой в дисплей, бодро интересовался Писарь. – Вероисповедание? Педикулезом не страдали?..
Компьютер уныло жевал данные и в муках рожал номера. Ветераны Пунических, Отечественных и Шестидневных войн лезли прямо к окошечку, тыча в нос возмущавшимся костылями и справками о похоронах. Обномеренные счастливчики застегивались и вливались в основной поток. За спиной Манюнчикова любопытные толпились вокруг раскосого азиата в шафрановой ночной рубашке.
– Наса здеся стояла, – вежливо кланяясь, разъяснял Косой. – Наса здеся в осередь завсегда стояла. Вся одна миллиарда сетыреста тысясь сто сорок сетыре селовека стояла.
Писарь проштемпелевал Манюнчиков бок и с криком «Следующий!» захлопнул окошечко, закрыв его на большой амбарный замок. Расстроенный следующий подергал замок за чугунную дужку.
– Отцепись! – сказал ему замок. – Перерыв у нас… Небось мы тоже люди…
– Наса холосая, – продолжал между тем Косой. – Наса понимает: по два исобилия в одни руки. У китайса два рука. Всего полусяется два миллиарда восемьсот тысясь двести восемдесят восемь исобилий. Наса совсем мала-мала нада…
Обогнул Павел Лаврентьевич ходока из Поднебесной, собрался было обратно идти, да забыл напрочь, в какой стороне это самое «обратно» лежит. Налево глянул, направо, затылок поскреб и двинул вдоль очереди наугад – назад, мол, не вернусь, так хоть к изобилию поближе буду!..
Шел Манюнчиков, шел и неожиданно обнаружил он между собой и очередью сходство немалое. Сами посудите: Манюнчиков движется, и очередь движется, и оба в одном направлении, да только туда-то они движутся, а вот назад с изобилием вожделенным ни одна зараза не возвращается! Задумался над проблемой Павел Лаврентьевич, ан тут из-за угла мужик здоровенный выныривает, и идет-то мужик как раз против движения, и несет мужик на плече ящик картонный, а ящик-то размером тютелька в тютельку с изобилие, как оно Павлу Лаврентьевичу представляется!..
– Мужик, а мужик, – подскочил к нему подмигивающий Манюнчиков. – Скажи хоть, почем оно там идет?..
– Полсотни рваных за трехлитровую банку… – воровато озираясь, просипел мужик.
– Банку? – оторопел Павел Лаврентьевич. – А оно что – жидкое?
– Кто – жидкое? – почему-то обиделся мужик.
– Как кто? Изобилие…
– Изобилие – оно завсегда жидкое, – ухмыльнулся мужик. – Дрожжей не достать, сахар весь с чаем выпили, вот и гоним… чего пожиже…
Тут из очереди двое вышли, с «маузерами» и в куртках кожаных покроя старомодного, – носами крутят, вроде как принюхиваются. Мужик ящик на плечо и в переулок! – а Манюнчиков от греха подальше в телефонную будку схоронился и номер свой домашний крутить стал – для конспирации и деньжат недостающих.
– Да не избили меня! – орал взбешенный Манюнчиков в глухонемую трубку. – Изобилие, говорю, дают! Да, и без талонов! Талоны, они на бедность, а тут совсем наоборот… Деньги неси, дура! Конец связи!
Собрался было Павел Лаврентьевич из будки наружу выбираться, да не тут-то было – очередь за это время вокруг телефона морским узлом обмоталась, двери чьим-то ухом заклинило, а на крыше уже тарелка космическая прителефонилась, и давешний наперсточник закатал по плоскости шарик фиолетовый, с параллелями да меридианами по контуру!..
Высунулся в окошко заточенный Манюнчиков, а вокруг – камзолы, парики, ботфорты – и все за изобилием! Трое усатых парней в плащах с крестами все норовили всунуть впереди себя еще одного коллегу, но очередь пружинила и возражала.
– Пропустите, месье! – умолял усатый.
– Пардон тебе с маслом! – огрызалась очередь. – Шерше ля вам в душу! Сначала, дескать, три
