Указ зачитали по второму разу.
– А зачем мы плати? – осведомился аксакал.
– Такова воля великого хана!
– А что творить хана-великана, если мы не плати?
С помощью камчи аксакалу подробно объяснили, что будет творить 'хана' в таком возмутительном случае. Бузбаши лично наблюдал за вразумлением, после чего удалился в неприступную башню из слоновой кости, под охрану сотни доблестных мамелюков.
Утром его в башне не обнаружили.
Отправленные на поиски наместника воины доложили, что в ауле Ц'Хе из крайней каверны они слышали вопли на ухтырском языке, но там было слишком высоко, а посему бузбаши исчез бесследно. Еще через три дня знакомый глухарь-аксакал принес письмо от наместника, где хабар категорически отменялся. Он же к вечеру принес и бузбаши, сорвавшего голос и погруженного в глубокую меланхолию…'
'…кроме ряда достоинств, обладают энитимуры существенной слабостью: подвержены они агорафобии, сиречь боязни открытого пространства. Вне тесных стен испытывают горцы панический страх, круженье головы и расстройство сердечного пузыря. Посему отдельных рагнаритов с детства готовят для сношений с внешним миром, вынуждая жить в особо широких кавернах. С пяти лет их выводят из ущелья на плато, постепенно увеличивая срок пребывания: сперва в наиболее темные ночи, затем – при свете Луны и звезд, далее в сумерках, и, наконец, днем. Орудием помощи тут являются шоры, на манер лошадиных, которые сужают поле зрения подобно стенам родного ущелья. Обучив героев путешествовать в закрытых повозках и даже верхом, в качестве последнего испытания селят энитимура в деревне на равнине, понуждая жить там от месяца до трех, и следя, чтобы не укрывался он в четырех стенах, а выходил на улицу и общался с местными жителями.
Лишь в последние десятилетия рагнариты начали заключать браки с людьми из внешнего мира. Дети от таких браков, как правило, существенно уступают коренным горцам в ловкости скалолазания, зато совершенно не подвержены агорафобии…'
CAPUT XVI
'В ОДИН ФУРГОН КОНЯ И ЛАНЬ ВПРЯГЛА КАРАЮЩАЯ ДЛАНЬ —
И ГОНИТ ПО УХАБАМ-БУЕРАКАМ…'
– Значит, вы один из послов энитимуров? – уточнил барон.
– Раньше быть, во младости, – грустно отозвался Тирулега, поправляя сбившиеся набок шоры. – Ухтыр-Кайса, Ла-Ланг, Баданден. Селенья горный тролльх в Ысыр-Балмут… У тролльх хорошо, они горы любить, как мы. Люди они зря кушать… иногда. Меня не кушать. Меня подарки дарить: слюда, мед, кислый колючка. Теперь старый, давно Рагнар-йок не покидать. Привычка теряй. Снова боять… бояться открытый место. Тут письмо приходи: к шалун-Санчес беда близко. Ехать надо, а больше нет кому – кроме я. Поехал. Позднить… опозднить только.
Тирулега понурился, став похож на дряхлого ворона.
– Что ж, благодарю за откровенность. Признаться, я терялся в догадках: очень уж вы неординарная личность… И, знаете, – барон решил приоткрыть карты: хотелось ободрить старика, – если мои умозаключения верны…
– Эй, светлость! Тут зубарь буянит. Тебя требует.
Умение Коша объявляться в самый неподходящий момент просто восхищало. И ведь главное – без тени злого умысла! 'Планида такая,' – как говаривали, бывало, астрологи, не в силах внятно истолковать мудреный гороскоп.
– Прошу извинить, сударь. Зовут.
Тирулега молча кивнул, качаясь в седле.
Едва Конрад поравнялся с фургоном, из-за спины возницы опасливо выглянул пульпидор, нелепо вертя головой – точь-в-точь гадкий лебедь-вертишей.
– Я вас слушаю, сударь Кугут.
– За нами следят?
– Не волнуйтесь: всадники скрылись, а я еду так, чтобы заслонить вас в случае необходимости.
– Мы подъезжаем к рубежам Майората?
– И Чуриха. Осталось немного.
Дорога гадюкой-альбиносом вползала на вершину мелового холма. Из-под копыт летела белая пыль, мукой оседая на одежде, на полотне фургона, на мордах карликовых битюгов. Левый битюжок возмущенно чихнул, сбившись с шага.
– В таком случае я желаю переговорить с вами наедине.
– Сударь, мы спешим, и не станем делать привал.
– Немедленно! Это вопрос жизни и смерти!
– Да говори, как есть, тут все свои!
Предложение рыжего Рене проигнорировал.
– Это важно, ваша светлость! – у горбуна дергалось левое веко. – Пока не поздно…
Барон колебался. Случайный попутчик с самого утра был взволнован и теперь, кажется, решился облегчить душу. Чем? Чистосердечным признанием? А если откровения 'зубаря' яйца ломаного не стоят? Конрад втайне отметил, что сокрушаться по Генриэтте Куколь, желая, чтобы вигилла оказалась поблизости, входит у него в привычку. Накрыла бы экраном, и секретничай, сколько угодно.
