Олива и крепость, на меня, на рыжего посмотри!.. молю тебя!.. посмотрела.
Мельком, наскоро – и взгляд поскорее отвела.
Что ж ты так, синеглазая...
Обиделся, рыжий? Да, обиделся. Отвернулся с показным небрежением: эка невидаль! – крепость, сова и олива. Ерунда. Буду в другую сторону смотреть. Или вовсе – по сторонам. Глазеть буду, ворон ловить. Только взгляд мой, подлый, крючком цепляется, вместо ворон совсем иное ловит. Иные крылья, иные клювы.
Могучий бородач: космы бровей клочьями морской пены нависли над маленькими, пронзительными глазками. Статный воин: закован в черненый доспех, в руке копье, вьется конский хвост над глухим шлемом. Пышная красотка, на которой одежды: пена с бровей бородатого слетела – вот и вся одежда. Не в моем вкусе; по мне уж лучше такие, как... Ладно, проплыли.
Ну, Ангел, ты вообще не в счет – старый знакомый.
Неужто вся Дюжина собралась?! Кто среди троянцев затесался, кто среди наших. Бродят, хмурятся. Ах, что за сказка складывалась, добрая, со счастливым концом, и всех тот конец устраивал: ахейцев, троянцев... Одних Глубокоуважаемых в суматохе спросить забыли: хороша ли сказка?
Хорош ли конец?
– Ты – Одиссей.
Конец лирике.
Не спросил – изрек. Приговором. На меня ему смотреть, ясное дело, зазорно: мимо щурится, поверх головы. Губы кривит с усталым презрением: надоело все презирать, а куда денешься? Скулы высокие, переносицы нет: прямой нос в одну линию со лбом. Кудри до плеч, плечи вразлет, осиная талия, узкие бедра – загляденье.
Кифара и лук, лавр и дельфин.
Верно говорят: красив, как Аполлон.
Стою я рядом: потный, жалкий. Раскоряка рыжая. День и ночь. Разные, а похожие... знать бы, в чем? Может, просто оба – лучники? Вряд ли. Ликиец, подлец, тоже лучник, а не похож ни капельки. Вот если меня слегка вытянуть, а его, лавра и дельфина, наоборот: малость приплюснуть... Нет, все равно. Не получится из нас близнецов.
– Радуйся, Сияющий. Ты разишь без промаха: да, я Одиссей.
Дернулись прекрасные губы. Сплюнули:
– Говорят, ты стрелок? не из худших?
Похвалил дяденька мальца голопузого...
– Пред тобой ли хвастаться, сын Латоны?!
Ишь ты, понравилось!.. Кивнул. На всю оставшуюся жизнь одарил. Не будь я зол, не ревнуй синеглазую: от счастья сдох бы на месте.
– Хорошо, – еще один скупой кивок: уже себе, не мне. – Лук у тебя надежный?
– Не жалуюсь. И троянцы до сих пор не жаловались.
Хотели губы у него по-новой дернуться – расхотели. Сотворили некое подобие улыбки:
– Ну тогда приготовь его. Париса видишь?
– Вижу, Открывающий Двери.
– Если троянец начнет брать верх, убей его. Надеюсь, ты не промахнешься?
– Не промахнусь, Блистатель, – забыв дослушать, он поворачивается, чтобы уйти.
И тогда я по-человечески, в спину ему:
– Потому что я не буду стрелять.
– Ты осмеливаешься противоречить
Вот теперь, кифара и лук, лавр и дельфин, мы с тобой куда как похожи. И приплюснуть не надо, и вытягивать ни к чему.
– Противоречу? я?! Ничуть. Я просто не верю своим ушам. Разве может ясный Феб призывать к подлости?! – нет, не может. Значит, я просто ослышался. Значит, просто испачкал земной грязью сказанное богом. Если я не прав, убей меня, Стрелок.
Слова слетали с моих губ – потрескавшихся, сухих – хлопьями серого пепла.
– Семья клялась не посягать на твою жалкую жизнь. Я был против, но отец упрям: если что-то вобьет в голову... Жаль. Да, Семья клялась...
Он снова глядит мимо. Вдаль. Туда, где у ног плещут черные воды Стикса, а у лица проплывают облака. Где сидит на престоле упрямый отец-самодур, которого давно пора бы образумить, да жаль: не выстоять золотой стреле против громового перуна.
– ...но в клятве ничего не говорилось о твоей жене. О твоем сыне. Матери. Сейчас настали смутные времена, рыжий упрямец. Так ты будешь стрелять?
И он впервые взглянул мне в глаза.
Как равный – равному.
– Я буду стрелять, Предводитель Муз.
