Часть моряков последовала примеру Эврилоха, а хозяева с умилением наблюдали, как гости поглощают 'лучшее, что есть у блаженного народа лотофагов'. Сам Одиссей ничего не имел против сладкого, но сейчас, после бегства, палящего зноя, внезапного спасения и целого букета загадок, преподнесенного лотофагами, больше хотелось пить. Ну, закусить слегка. Посидеть, собраться с мыслями.
Сладкое – потом. Может быть.
Наконец вернулись посланные на судно гонцы, вместе с частью команды. Одиссей отметил, что Протесилая с ними нет, и обрадовался про себя: если филакиец взялся за охрану корабля, о 'Пенелопе' можно не беспокоиться. Пора было идти в общину, и рыжий, который больше пил, чем ел, легко поднялся на ноги. Остальные замешкались. Сонно вздрогнули, с трудом встали сперва на колени: усталость брала свое.
'Быстро их разморило,' – подумал Одиссей, следуя за Далетом и оглядываясь на своих.
Община оказалась: горькие слезы. Десятка два травяных хижин, вперемешку с шалашами. Хоть бы одно каменное или глинобитное строение! А площадь, площадь-то – сатирам на смех. Именно здесь, прямо на земле, на плетеных циновках, было выставлено очередное угощение. Лепешки, сыр... И опять: золотые цветы лотоса.
Надо будет попробовать...
Лотофагов оказалось меньше сотни. Сплошь мужчины. Женщин – шестеро. А детей не было совсем. Ни одного. 'Похоже, нас все-таки опасаются, – удовлетворенно решил рыжий. – Баб с ребятишками, вон, попрятали.' От этой мысли тревога угомонилась. Именно так и должны поступать правильные люди, когда к берегу причаливает неизвестно чей корабль неизвестно с какими намерениями. А дары, угощение – это мудро. Если хозяева чувствуют свою слабость и хотят упредить лишние заботы.
Погоди, рыжий. Как это: неизвестно чей корабль? Ведь сразу выяснилось: известно. Твой.
Героя Одиссеюшки.
Ладно. Успеется. Сказал же круглолицый: 'Позже расскажу'.
Смеркалось. Моряки оживленно переговаривались, расспрашивали лотофагов о пустяках, уминая за обе щеки щедрый ужин. Кое-кого, включая Эврилоха, успел сморить сон, и они захрапели прямо здесь, на свободных циновках – благо теплынь, и глупо утруждать себя поисками крыши над головой. Одиссей привалился спиной к сухому и упругому стволу пальмы, росшей на краю площади. Глубоко вздохнул. Напряжение дня стекало в бездны Тартара. Глохли опасения. Лишь пальцы правой руки, держа лотос, прихваченный с блюда, жили своей собственной жизнью, лениво вращая цветок за стебель.
Лиловые сумерки.
В небе проступают серебряные россыпи звезд.
Глубокие тени от пальм чертят песок: полосы на шкуре диковинного зверя. С моря налетает легкий бриз. Ерошит волосы, бросает в лицо пригоршню соленых запахов. Эхо стихающего разговора, трапеза на свежем воздухе. Аромат лотоса. Игра теней. Все окружающее вдруг показалось нереальным. Это сон, сладостная греза о вожделенном мире и покое – но просыпаться было бы слишком больно! Не стремись, рыжий, домой, на Итаку... домой... не стремись...
Гляжу с террасы на себя, дремлющего под деревом, на берегу лотофагов. Жаль, взгляд не в силах удержаться: скользит дальше, в глубь прошлого. Сюда легко возвращаться, но очень трудно задержаться здесь, в этом сне внутри сна, воспоминании внутри воспоминания. Нет якоря, нет опоры, не за что зацепиться, и течение влечет меня вспять, к берегам Троады. Что ж, глупо противиться. Сегодня в моей короткой жизни царит вторая ночь возвращений. Наверное, так выглядит обреченность: возвращаться раз за разом, переживая все заново, чтобы под утро вернуться окончательно.
Я вернусь! – но сейчас: Троя.
...Память ты, моя память! Распахнутые настежь ворота. Не только Скейские – все, какие есть. Заходите, люди добрые, берите, что хотите! Заходили. Брали. Над городом метались крики, остро пахло бедой: медным ароматом крови, хлещущей из жил. Временами ноздри забивала гарь, вместе с жирными хлопьями копоти. Впрочем, могло быть хуже. Много хуже. Резня шла вялая, словно по обязанности. Лишь сын малыша, рыжий Пирр, разошелся не на шутку: наверстывал упущенное, отыгрывался за всю войну. Лез в герои.
Над мальчишкой беззлобно посмеивались.
Дома горели, но, опять же, без особого рвения. Если местные пытались гасить пожары, им не мешали. Наиболее рьяных погромщиков аккуратно придерживали критяне и аргосцы Диомеда. Спешили угостить троянским же вином, быстренько упаивая до поросячьего визга. Да, трупы. Да, насилие, поджоги и грабеж. По-человечески. Лучше, чем ужасный призрак Титаномахии, чем предсмертная дрожь тверди.
'Лучше! – твердил я сам себе. – Лучше!'
Слово теряло смысл с каждым новым повторением.
Когда вспыхнул басилейский дворец, где успел вволю порезвиться Лигеронов сынок, стало ясно: все. Конец. Победа. И вместе с этим знанием на плечи, гончим псом на холку загнанного оленя, разом свалилась многодневная тупая усталость. Победа вдруг показалась бессмысленной, никчемной и глупой; какой она, собственно, и была. Добыча – пустяк. Радость? – гнилье.
Усталость и опустошенность. Больше ничего.
А еще я подумал, что теперь-то наконец смогу отплыть домой. На Итаку. Завтра или послезавтра. Подумал, и сам себе не поверил. Ничто не отозвалось в душе, не задрожало от сладостного предвкушения. Не толкнуло в спину: скорей! на корабль! Плыви домой, рыжий, ты ведь этого хотел, этого ждал, ради этого ты...
Успеется.
Завтра. Или послезавтра.
Вечером устроили пир. Натужную, вымученную попойку. Я еще подумал, засыпая, что ночью троянцы запросто могут вырезать спящих победителей. Никто даже не почешется. А стражу выставить наверняка забыли. Подумал отстраненно, с полным безразличием. Но то ли уцелевшие жители старались держаться от
