на полуслове. Гончар, пришедший за колпаком, кивал невпопад. Cадовник, онемев, стоял над лилиями и гиацинтами; мебельщик — над ларем для хранения платья; пряха дрожала над растрепанной куделью; дочь пряхи, кормя ребенка грудью, тихо плакала. Сапожник забывал тачать башмаки и крепиды[39], ювелир ронял нити жемчуга, резчик — шпильки из слоновой кости.
«Басилей вернулся из карательного похода, — читалось на лицах. — Что теперь будет?»
Персей не в первый раз, как говорили в Тиринфе, «ходил на вакханок». Но раньше тиринфяне не сталкивались с вакханалией в родных стенах. Безумие жены Спартака нарушило шаткое равновесие. Фракия, знали все — это да. Но Фракия далеко. Фокида и Беотия — да. Но и северные области — не близко. Наксос, Скирос, Хиос — острова пусть сами разбираются. А у нас есть Убийца Горгоны, рыщущий по родной Арголиде, как волк. Мы боимся его пуще гнева богов, но и боги с их гневом не спешат заглянуть в Тиринф. До сих пор Косматый обходил нас десятой дорогой, хвала Персею…
Или не хвала?
Ведь Косматый нас не обошел!
Мужья и жены, сыновья и матери, братья и сестры тряслись, недоумевая. «Мы-то думали, что война идет на чужой территории! Что жестокость басилея — залог нашей безопасности! И вот отрезвление — сын Зевса продолжает войну, но война пришла к нам… Чего ждать завтра? Басилей, конечно, отомстит. Но как же не хочется, чтобы он мстил за меня! Сколько дней продлится этот ужас? Сколько лет?!»
Чужая война из предмета гордости превратилась в копье, занесенное для удара. Чужое копье, чужой удар; моя грудь и наша беда. Еще недавно тиринфяне хвалились неприкосновенностью перед фиванцами и трахинянами. Пыжились, намекали на избранность. Теперь же, представляя злорадство вчерашних завистников, Тиринф сознавал всю низость своего падения.
Если Персей нас защищал — почему не защитил?
Если не защитил — почему не сдается?!
Тиринф кланялся Персею. Тиринф боялся Персея. Но Тиринф вздохнул бы с облегчением, умри Персей — от гнева бога, от старости, от случайной болезни.
Возвращаясь из палестры, мальчик шел через онемевший, испуганный город. Кто знал Амфитриона в лицо — спешил отвернуться. Тень деда лежала на внуке. Однажды Амфитрион спросил деда, правда ли, что тот превратил в камень чудовище, желавшее сожрать бабушку Андромеду. Аэды пели, что Персей воспользовался головой убитой Медузы. Мальчик страстно хотел услышать это из первых уст — ему казалось, так он сам прикоснется к подвигу.
И он услышал.
— Ерунда, — мрачно сказал дедушка. — Бабьи сплетни. Какая голова? Я зарезал его, как мясник режет свинью. Взлетел повыше, дождался, пока глупое животное заинтересуется моей тенью на волнах, свалился ему на загривок… Дальше все было просто. Много крови, и конец. Придумают тоже: Медуза, голова! Наверное, от всей моей жизни со временем больше ничего не останется. Медуза, куча камней, и никакого Персея…
Тень, думал Амфитрион, бредя улочками Тиринфа. Тень дедушки. Она чернеет на мне, как на воде, и чудовище уже заинтересовалось.
3
— …из Афин. Гостеприимство приятно Зевсу, он вознаградит тебя.
«Врет! — Амфитриона обдало жаром. — Рабыня сказала, он из Фокиды. Хотя… Может, рабыня недослышала?»
Мальчик выглянул из-за колонны. В мегарон он пробрался ползком, как настоящий лазутчик. И место для засады выбрал — лучше не придумаешь. Четверка колонн, поддерживающих кровлю, окружала едва теплящийся очаг в центре зала, как бойцы — раненого вождя. Дым змейкой уползал в потолочное отверстие. Никто сюда не подойдет, не прогонит. Риск? — да, но очень уж хотелось знать: что за гость явился во дворец? Довольствоваться сплетнями дворни Амфитрион счел для себя зазорным. Собрание началось, он застал финал речи гостя. Дедушка Персей слушал пришельца, сидя на троносе[40]. Вопреки обыкновению, басилей сегодня облачился в царские одежды. Длинный, ниже колен, хитон из млечно-белого льна; на бритой, блестящей от пота голове — золотой обруч. Рядом сидела бабушка Андромеда. Это она заставила мужа переодеться, чего не удалось бы, пожалуй, и Арею Гневному, богу войны. Чужаки недоумевали: женщина садится первой, не дождавшись мужа? И тронос у нее не ниже, чем у супруга… Подобные разговоры велись шепотом, быстро сходя на нет. Амфитрион вообще не понимал, чему люди удивляются. Достаточно разок увидеть бабушку Андромеду в ее любимом пеплосе, расшитом цветами; да хоть в рубище! — достаточно взглянуть ей в глаза…
— Спокойна ли дорога из Афин в Тиринф?
— Благодарю, — гость поправил хламиду цвета морской волны. По краю плаща бежал пурпурный орнамент, словно вода окрасилась кровью. — Мой путь был благополучен. Меня пугали разбойниками и дикими менадами…
Улыбка тронула его губы.
— …но, хвала Аполлону, покровителю путников, мне встретились лишь добрые люди. Беда не ждала меня в дороге. Беду я оставил за спиной…
— В Афинах?
— Нет, в Орхомене…
Амфитрион вздрогнул. Воображение мигом сплело единую цепь: разбойники на дороге — пираты на море — юнец, захваченный папашей Тритона — юноша, стоящий перед дедушкой… Обмирая от дурного предчувствия, мальчик всмотрелся в гостя. На вид — лет пятнадцати; черты лица тонкие, изящные. Вьются кудри, схваченные на лбу ремешком. Красавчик! Тритон говорил насчет «жирного»… Нет, это он про дитя с рожками. Амфитрион вглядывался и так, и эдак. Забыв об осторожности, он высунулся из-за колонны больше, чем следовало. Свет факела упал на него — и терет Филандр, отец Гия, шутливо погрозил «лазутчику» пальцем. Мальчик быстро подался назад, в спасительную тень. Дядя Филандр его не выдал. Но что, если гость и есть Косматый? Никто не знает, а он уже здесь!
Явился мстить за своих менад…
На расписном фризе, украшавшем стену за гостем, ярился могучий бык. Голубой фон напоминал о море, где так легко утонуть. Бык пучил глаза, вытягивал хвост струной; над быком, держась за кривой рог, летел человек — бычий плясун с Крита. Ликовал он, чуя удачный прыжок, или готовился к смерти — запечатленный миг спрашивал зрителя, но ответа не давал. «Я сейчас тоже, — думал мальчик, — в полете над рогами. И дедушка. И все в мегароне. Если, конечно, юноша — Косматый…»
— Я хочу знать про беду в Орхомене, — сказал Персей. — Но сперва промочи горло. Беда обождет.
Гостю поднесли вина. Он плеснул в сторону очага — Зевсу-Гостеприимцу — отпил глоток-другой. Амфитрион, дрожа, следил за юношей. Зачем ему дали вина? Не понимают, как это опасно?! Тритон говорил, у того, на ладье, губы были пухлые. А у этого? Косматый — известный хитрец. Вот сейчас дворец как зарастет плющом и виноградом! Львы с пантерами как выскочат… За борт, конечно, никто не бросится — море на фризе, и только. Кинутся прочь из мегарона? Амфитрион попытался представить дедушку Персея с бабушкой Андромедой, бегущих в панике; хромого отца…
Нет, не смог.
По знаку Персея раб принес стул, и еще подушек — для удобства. Гость сел, сцепил пальцы на колене. Его никто не торопил: все ждали.
— В Орхомене я застал траур, — откашлявшись, юноша продолжил: — Траур по моим двоюродным сестрам, дочерям басилея Миния. Траур по внуку басилея, сыну Левкиппы, младшей из сестер.
— Болезнь? Мор?
— У этого мора есть имя. Дочери Миния отказались добровольно славить…
