1
— Проклят!
— Фигушки!
— Проклят!
— А вот и нет!
— А вот и да!
— Ерунда!
— Проклят-растрепроклят! И не спорь со мной!
Жарко. Солнце как взбесилось. Хорошо рыбакам Навплии — море рядом. Хочешь — наклонись с лодки, плесни водой в лицо. Хочешь — скачи голышом за борт, ныряй с головой в зеленую, медузью прохладу. И пусть старики бранятся, что ты им рыбу распугал. Стариков по небу пусти огненным колесом — все равно мерзнут. А тебя в ледяную Гиперборею зашвырни — все едино в жар бросит. Ну ее, Гиперборею. Далеко. До Навплии ближе, до кромки вожделенного залива. Рвануть, не глядя, ударить босыми пятками в землю… Удрал бы, да нельзя. Оставишь палестру[2] без разрешения — высекут. Не возьмут в расчет, кому ты сын, кому внук. Еще и стыдить будут, лупцуя: род, мол, позоришь. Искупался невовремя — в глаза каждому предку наплевал, на тыщу лет назад.
— И ничего я не проклят…
— Ха! А чей дедушка Пелопс? Мой, что ли?
— Ну, мой…
— А кто твоего дедушку Пелопса проклял? Я, что ли?
— Ну, не ты…
— Значит, ты тоже проклятый. И дети твои.
— И внуки! — встрял третий голос, повизгивая от восторга. — И правнуки!
— Дураки вы оба…
Мальчика звали Амфитрион, и он не хотел быть проклятым. Он лег на спину и стал смотреть вверх. Мелкие камешки щекотали лопатки и поясницу. Наверху высился холм и стены Тиринфа. Охристо-серый змей обвивал горб земли, кусая хвост пастью главных ворот. Кончик хвоста, волей зодчего угодивший в клыки змею, звался Танатодромосом — Коридором Смерти. Такой узкий, что один-единственный воин не мог там как следует закрыться щитом, он подставлял захватчика под ливень жгучей смолы и град стрел. Город, к большому сожалению мальчика, еще никто не штурмовал. Амфитрион знал секреты Танатодромоса из рассказов взрослых, и ему всегда становилось легче, когда он глядел на стены. Каждый камень крепости был родичем той мелюзге, что ворочалась под Амфитрионом, но таким дальним, таким могучим родичем, что и сравнивать нелепо. Мальчик, крупный для своих лет — «мой бычок», говорила мама, целуя сына в вихрастую макушку — весил чуть больше таланта[3]; камень в стене, чешуйка тиринфского змея — в четыреста раз больше мальчика. Так сказал папа, а папа не ошибается.
Когда у тебя есть не только дедушка Пелопс, но и прадедушка Зевс — хорошо понимаешь разницу между собой и кем-то.
— Сам дурак, — Ликий, вредина, никак не желал угомониться. — Твой дедушка Пелопс возницу Миртила со скалы сбросил! А тот его проклял. Тьфу, говорит, на тебя, и на сыновей твоих, и на их сыновей с внуками-правнуками…
— Когда? — спросил Амфитрион.
— Что — когда?
— Когда проклял, говорю?
— Пока вниз летел.
— Долго он у тебя летел. Много наговорил.
— Там высоко было, — неуверенно сказал Фирей, брат-близнец Ликия. — Оно, когда со скалы, знаешь как долго? Можно аж до прапрапра… Далеко можно растреклясть.
Борьба закончилась, а колесничное дело не началось. Учитель Спартак, фракиец, отец приставучих близнецов, опаздывал. Мальчишек оставили на произвол судьбы — ненадолго, сказал, ухмыляясь, борец Гелон. Силач, способный унести на плечах быка, он не знал, что судьба равнодушна ко времени — ей без разницы, день или век.
— Да хоть сто раз «пра»! Меня не касается.
— А вот и касается!
— А вот и нет!
— Это еще почему?
— Он сыновей дедушки Пелопса проклял, а я от дочки родился…
Дедушку Пелопса мальчик никогда не видел. Встретил бы на дороге — не узнал. Дедушка Пелопс сидел на троне в Писе: властвовал бронзовой рукой, строил козни, привечал, изгонял — короче, был очень занят. Он мало интересовался далеким внуком от одной из трех своих дочерей. Правда, мама уверяла, что дедушка любит Амфитриона, что он даже приезжал к ним — в седой древности, когда Амфитриону было полтора года — и немножко играл с мальчиком. Ущипнул за тугую щеку; пошутил, что такого бутуза не грех и на обед подать. Не хуже барашка выйдет, если с перцем. В тебе есть перчик, малыш? Малыш укусил деда за палец, и все, как утверждала мама, засмеялись. Слушая рассказ в первые сто раз, Амитрион тоже улыбался. Потом — перестал. «Мой отец любит пошутить, — заметив это, добавила мама извиняющимся тоном. — Тут главное — привыкнуть. Если привык, тогда ничего. Смешно…»
«С другой стороны, — добавил папа Алкей, обнимая жену с сыном, — какие шутки могут быть у человека, которого родной отец разделал и сварил в котле? Нет, я понимаю: угостить богов — благое дело. Я иногда сам подумываю…»
«Ну да? — заинтересовался Амфитрион. — А что было дальше?»
«Так, пустяки. Дитя оживили, отца — наказали…»
Мама заругала папу, что он пугает сына ужасами; папа сбежал от скандала — тем дело и кончилось.
— А если и проклят, — вдруг сказал мальчик. Стены Тиринфа были высокими-высокими, а мысли — легкими, как перышко, и не пойми куда летучими. — Ну и что? Оно, небось, давно выдохлось, проклятие. Ну, живот заболит. Или хитон порву. Говорю ж, дурак ты, Ликий, и ты дурак, Фирей…
Мышиное личико Фирея вдруг оказалось близко-близко. Нависло, закрыв собой стены, зашевелило выгоревшими бровками. Червячки глаз вгрызлись в Амфитриона. Мучительный, больной, недетский интерес отразился в этом лице, как лик Медузы в зеркальном щите. Ты не такой, как я, бормотали глазки. Не такой, ворочались бровки. Другой, морщился чуткий нос, подрагивая ноздрями.
— Ты не понимаешь, — ласково, как смертельно раненному, шепнул Фирей. — Или врешь. Проклятым быть плохо. Теперь у тебя в жизни все будет плохо. Чуточку плохо или очень плохо, но всегда плохо. А когда хорошо — ты будешь ждать, когда же начнется плохо. Я у бабки Астии спрашивал, что значит — проклятье. Она старая, она скоро умрет; она мне объяснила… Тебе сейчас плохо, да?
У Амфитриона заболел живот. Нет, конечно же, не живот — мальчик не мог найти верное имя тому, что закипало в нем. Так масло в котле пузырится и больно жжет, брызгами отгоняя стряпух. Тиринфяне тоже путались с именем: одни звали кипящее масло безумием Персеидов[4], другие, осторожные — упрямством. Но и первые, и вторые сходились во мнении, что эта зараза передается по наследству, и лучше близко не стоять.
— Хорошо, — сказал мальчик и ударил.
Или сперва ударил, а потом сказал.
Лицо Фирея исчезло, вернулось, но уже внизу; Амфитрион не помнил, когда успел вскочить, схватить обидчика и, как учил борец Гелон — прогибом, через себя, и еще навалиться, подмять; затылок превратился в наковальню, молоты били по ней весело и часто — это Ликий вступил в бой, защищая брата; двое на одного, пускай, и локтем, локтем, а кусаются одни девчонки, и плачут девчонки — ребра трещат, под ложечкой екает, небо, рассыпавшись каменным дождем, падает на голову, нет, это не небо, это крепостные стены Тиринфа, они смыкаются вокруг тебя броней, волшебным доспехом, и уже не больно, ни капельки, и только масло шипит, визжит, брызжет — еще посмотрим, кому будет плохо…
— Стойте! Да стойте же!
