– Выбирайте, – мотнул человек лысой головой.
Вниз куда-то мотнул.
Перед ним, в траве, под клювами воробьиными – не крошки, карты рассыпаны. Рубашками вверх. Словно истаскавшийся, усталый шулер забыл собрать со стола. Или экзаменационные билеты для студентов кинули: выбирайте! наш вопрос, ваш ответ! Пожалел Федор, что не успели Друц с Княгиней крестников предупредить заранее: как себя вести надо? Ну да пусть их, не успели, значит, не успели.
Сами себя ведем.
Как надо.
Присел Федор на корточки, к картам потянулся. Уцепил наугад, первую попавшуюся, что рядом с заячьей капустой валялась. А взять побоялся: разорвется карта. Где ж ей не разорваться пополам, когда жена любимая ее за другой край к себе тянет?!
Эх, рыба-акулька, Зверская Дамочка! ну чего ж ты с закрытыми глазами на рожон лезешь? чего зажмурилась?!
– Да ладно вам, – улыбнулся человек. – Раз взяли, берите. Какая разница…
И опять промашка вышла. Ну, пускай не хари-морды-лика – сабли Валетовой ждал Федор, скипетра Королевского, ну, Десятки россыпью на худой конец. Перевернул карту (Акулина разожмурилась обратно, за свой краешек держится, смотрит!), дрогнул сердцем; утер пот свободной рукой.
Чистая карта.
Атласная; белая-белая.
– А другую… другую можно?
Это Акулина. Не утерпела, спросила; попросила, ломая гордыню. Успела, хорошая – промолчи она, так Федор тоже не постеснялся бы: 'Можно? другую?'
– Зачем? – спросил человек. Безразлично спросил, скучно. Зевотой рот скривил. И сам ответил:
– Можно, дети. Вам сейчас все можно.
Ухватила Акулина новую карту, перевернула – чисто. Третью – чисто. Федор уж все понял, а жене обидней обидного: пошла колоду тормошить-переворачивать, пустила чинским веером по-над травой…
Все карты чистые.
Все белые.
А Федор ту, самую первую карту, в кулаке зажал. И захочешь отобрать – обломишься. Сердце Федьке подсказывает: правильно. Держи крепче. Вон, даже воробьишки галдят, чирикают: держи! Ветер в малиннике шебуршит: держи! Кузнечики скрипят отовсюду: держи!
Одна песенка глупости в уши нашептывает:
– Все? – Федор спрашивает.
– Все, – отвечает человек.
– Ну, мы пошли?
– Ага. Идите.
Напротив белка по ветке скачет. Распушила хвост, нет ей дела до людей внизу. Непуганые здесь белки. Уйди, останься – ей, рыжей, без разницы.
– Так прямо и идти?
– Так прямо. А за ельничком налево и по краю холма. Не заблудитесь.
В глаза тому, кто зовет себя… нет, иначе – кого зовут Духом Закона, не очень-то заглянешь. А и заглянешь – не много-то увидишь. Это так, мерещится без причины:
…пальцы.
Десять штук. Толстые, снаружи поросли бесцветным пушком. Ногти обгрызены. Лежат на краю столешницы: ромбы из лакированного дерева друг на дружку наползли, вот на этих ромбах и лежат. Словно мертвые. Ан нет, барабанить принялись. Там, там, тарарам… что там? тарарам?
Опять успокоились.
Лежат.
Первый шаг дался с трудом. И второй с трудом. Акулина сопела сначала позади, не трогаясь с места, а потом рванула шалой поземкой. Оттолкнула мужа, впереди пошла-побежала. Лопатки под платьем ходуном ходят, будто крылья подрезанные; норовят тело в небо кинуть. Забыли крылья о ножах-ножницах. Трепыхаются, молотят впустую.
– Эй!
Третий шаг вообще не дался. И Акулина вроде бы бежит, а вроде бы стоит. Белка с ветки дивится: была дамочка, стала подруга-белка в колесе.
– Погодите! Забыл, совсем забыл… старый стал, глупый!..
Федор и глазом моргнуть не успел, а жена любимая уже снова у бревна стоит. Злая – страсть. Небось, когда в смоляных волнах бок-о-бок плыли, когда небо ломтями пластали, нежить встречную спиралью закручивали, да так, что пепел во все стороны – меньше в ней злости пылало.
Много меньше.
