– Ты чего выкобениваешься?! ты чего?! Забыл он! забил он! Воробьями прикрылся? сосенками? малиной?! Мы тебе что, дети малые?!
Стыдно Федьке стало. За жену, за себя. Ведь почему он молчит, а она кричит? Потому что она первой успела. Какая разница – кто первый? – если зло берет-разбирает! Раньше думал: выход в Закон – он вроде триумфа, когда сперва труд каторжный, а потом цветы! овации! чепчики в воздух! И что в итоге? – не триумф, а сплошные розы-грезы-паровозы…
Это если несерьезно, а если серьезно, так не научился Федор Сохач о таких штуках всерьез думать. Всему научился, а этому – не вышло. Вечно иронией, будто щитом, прикрывался.
Пафос, он для курсисток.
Только все равно: словно пообещали конфетку, большую, яркую, да и не дали.
Сами сожрали, обещальники.
– Не выкобениваюсь я, – человек губами пожевал, за кончик носа своего зачем-то подержался. – И ты брось орать, не дома. Сосны ей не по вкусу… малина… На вас я смотрю: чего в душе больше – вас или меня? А когда вы в раздражении, мне лучше видно.
– Ну и что? Углядел?!
– Углядел.
А по лицу видно: не больно-то радостное для себя углядел. И тень по тому лицу скользнула. Странная тень, и не тень вовсе. Федор похожую штуку в фотографическом салоне видал, когда из белизны снимок проступил. Вот и сейчас: словно чужие черты всплыли из глубины, да не нашли, за что зацепиться на поверхности – исчезли.
И еще раз.
И еще.
– Я думал, вы другие придете… не такие знакомые. Впрочем, плевать. Вопрос у меня к вам…
Наверное, хотел сказать: 'Вопрос у меня к вам, дети!' Только решил не договаривать.
Чтоб Акулину не злить.
– Вопрос? Какой?
– Простой. Проще некуда. Как вы смотрите на то, чтобы порвать паутину?
Думал Федор: жена любимая сейчас человеку-весельчаку разных приятностей наговорит. Ан нет, Акулина вместо шума вдруг озираться стала. На деревья глазеет, на кусты. Вслед за ней и сам Федька взгляд кинул: и впрямь паутина.
Как раньше не приметил-то?
Тянутся нити – еле видимые, полупрозрачные – от сосны к сосне, от иголки к иголке, от воробья к воробью и от птиц к малиннику. Облачко на небе раскудрявилось теми нитками. Метелки дикого овса друг с дружкой круговой порукой завязались. Все вокруг сплошь кисеей заткано. Сходятся-расходятся нити, закручивают рисунок, плетут кружева…
Или раньше так не было? а как было-то? – иначе?!
– Вон… смотри: Княгиня…
Это Акулина. И наискось пальчиком тычет. Права ведь: если сощуриться, то видно – совсем рядом, у пыльного шиповника, паутинная фигурка сама себя в себе заплела. Действительно: Княгиня. Где уж тут не узнать?! А рядом – Друц. Замер недвижно, только от ветерка колышется еле-еле; ай, страсть как хочется бывалому рому с места сойти! ай, не получается! Дальше – больше: люди, люди, люди…
Кое-кого Федор признал: они. Которые за плечами все эти годы крыльями стояли. Другие – чужие, а если вглядеться, то и они – свои.
Отчего – кто знает?!
– Подойди, – предлагает человек. – Рвани со всех сил!
Федор даже злиться раздумал. Вот оно! вот почему настоящим испытанием отовсюду пахнет!
– Не могу, – отвечает. – Не хочу. Не буду.
Рядом жена любимая на миг к плечу щекой прижалась.
Правильно ответил, значит.
– Почему?
– Это – учителя.
– Это паутина! паутина!
– Нет. Это – учителя.
Человек с бревна вскочил. Остаток ситничка под ноги бросил; растоптал. Не надо быть семи пядей во лбу, не надо в людях читать, как в детской книжке, чтобы понять: взаправду. Нет в человеке притворства. Другое есть: ждал он чего-то, долго ждал, страстно ждал – не дождался.
Так надежда у тех, кто давным-давно надеяться разучился, последние силы отнимает.
– Паутина это! паутина! дураки вы, оба! Маги хреновы! Учитель – учит! ученик – учится! А вы?! а – они?!
– Они учили; мы – учились. И нечего орать, не дома…
