копыт лошадей оброненное кем-то копье. Ясеневое древко само легло в руки. По лицу струилась кровь, затекала в глаза. Смутная фигура колыхалась перед ним, напрашиваясь на выпад.
— Все, — сказал Тритон. — Ты это…
— Кто? Где?!
— В меня не тычь, а?
Стражник со свернутой шеей лежал у ног тирренца. Другой стражник скорчился на земле ближе к запертой калитке. Дротик торчал у него между ребер. На фоне вселенской катастрофы две мелкие смерти смотрелись пустяком, занозой в ляжке великана. Умри сотня, тысяча — мир и не поморщится, готовясь сползти в бездну. Конец близился — на севере, со стороны Олимпа, вставала крепость из туч. Иссиня- черная, она разрослась на полнеба. В клубящейся мгле Зевесовой эгиды[67] — колесами по булыжнику — перекатывался гром. Рычание было таким низким, что воспринималось не слухом — телом. Две враждующие силы разделили небесный свод: туче досталась северная половина, солнцу — южная. Ком огня метался зверем, угодившим в западню. Напрасно! — скрытый во тьме Зевс уже замахнулся для удара. Молния, блеском соперничающая с солнцем, в броске покрыла чудовищное расстояние. Следом уже торопилась вторая, третья, десятая. Без перерыва, сотрясая Ойкумену, огонь бил в огонь. Забыв обо всем, Амфитрион упал ничком, закрыв голову руками. Любовь, верность, страх — ничто больше не имело значения. Наверное, в Аиде, на переправе из царства живых в царство теней, он вспомнит крик Алкмены, упрямство Тритона, драку на склоне — и, хлебнув из Леты, забудет навеки. К чему теням память? Особенно если царство живых перестало существовать, разодранное в клочья битвой пламени и пламени…
— Все, — громыхнул Тритон, а может, Зевс.
И упала темнота.
10
— Думаешь, откроют?
— Никуда не денутся. Сейчас, отдохнем, и я постучу…
— А если не откроют?
— Тогда я сломаю засов, ворвусь в крепость — и, как мой дедушка, всех…
Он замолкает. Темно, хоть глаз выколи. Ни звезд, ни луны. Слабое мерцание пожаров за стеной. И дедово созвездие над головой — единственное сохранившееся. Амфитрион запрокидывает лицо к небу, спрашивает совета. Дед молчит. И Алкмена молчит. Она сидит у колесницы, в трех шагах от него. Вопросы вытекли из дочери ванакта, словно вода из треснувшей амфоры. И все равно — телом, кожей — Амфитрион чувствует, как дрожит девушка. Шутка вышла рискованной. «Ворвусь в крепость…» Говорить о сражениях и смертях — пытать Алкмену каленой медью. Только что они с Тритоном выволокли на тропу еще живого терета. Долго искали — во мраке наощупь. Со сломанной спиной, вялый — дохлая змея! — терет до сих пор дышал. «Кто? — спросил сын Алкея, бледнея и едва сдерживаясь. Хотелось вцепиться в умирающего и трясти, пока не ответит. — Кто велел?» Храп, похожий на конский, был ему ответом. Не сразу Амфитрион понял, что терет смеется. Мерзавцы живучи, и этот был не из последних.
— Твой… твой дядя!
Это последние слова терета.
Тритон ногой спихивает труп обратно. Стражников он спихивать не хочет. Оттаскивает к калитке, укладывает рядком. Тритон разумен не умом — сердцем. Чует, что убитые им заслуживают погребения, как исполнители чужих приказов, в отличие от того, кто приказ отдал. Ты не прав, дружище, вздыхает Амфитрион. Здесь все — исполнители. Омерзительный холод бродит меж лопатками. Когда терет сказал: «Твой дядя!» — Амфитриону померещилось, что во всем виноват покойник-ванакт. Убитый возжелал отомстить убийце — явился терету, во сне или в храме, велел в суде добиваться казни, а если не удастся, похитить Алкмену, чтобы хоть этим досадить ненавистному племяннику. Холод отступает, едва Амфитрион вспоминает, что у него есть еще один дядя. Сфенел так рьяно защищал племянника в суде… И еще два дяди, с материнской стороны — юные Атрей с Фиестом. Алкмену везли в Мидею, их новую вотчину. Это если возница не соврал, бранясь с настырным Тритоном…
Амфитрион запрещает себе думать об этом. Позже. Или никогда.
— Ты откуда взялся? — спрашивает он Тритона.
Тритон пожимает плечами:
— Из Навплии. Второй день иду, да…
— Эвера доставил к отцу?
— Баба твой Эвер…
— Доставил или нет?!
Мнение Тритона насчет младшего Птерелаида — баба тот или герой — мало интересует Амфитриона.
— Ага… Где моя дубина?
— Дома, в кладовке.
— Это хорошо, — с удовлетворением кивает Тритон. — Пошли домой?
Решение приходит само, как судьба.
— Я пойду домой. Мне надо собраться в дорогу.
— Мы уходим, да?
— Я ухожу. Я — изгнанник. Так решил суд. Мне надо искать очищения. Ты же доставишь Алкмену и…
Лишь теперь он вспоминает про Анаксо. Все это время вдова ванакта — Амфитрион хочет назвать Анаксо сестрой, и не может — прождала немой тенью. Драка, убийства, катастрофа — ничто не тронуло женщину. Так ветер зря злобствует вокруг скалы. Закутанная в покрывало, со смутной улыбкой на лице, она жила в своем особом мире, где царствовал ее буйный, ее любимый муж Электрион, и возвращались с охоты восемь хохочущих сыновей, и дочь сидела за прялкой, а не под микенской стеной, в противоестественной ночи.
— Ты доставишь Алкмену с матерью в Тиринф, к моему отцу.
— Я буду ждать, — еле слышно говорит Алкмена. — Ты же вернешься?
Амфитриону хочется сказать: «Я вернусь!» Крикнуть это во всю глотку, чтобы прокатилось от запада к востоку. Год разлуки, десять, двадцать — много ли это значит, если обещано: «Я вернусь»? Волны седого Океана, бури тысячи морей — пустяк, если дана клятва, страшней клятвы черным Стиксом: «Я вернусь!» Он набирает полную грудь воздуха, и рождается вздох. Глухой, бессильный вздох, не способный колыхнуть и травинку.
— Не знаю, — отвечает он. — Скорее всего, нет.
Алкмена молчит. Он благодарен ей за молчание.
— Не поеду, — спорит Тритон. — С тобой, да.
— Поедешь.
— С тобой!
— Поедешь. И останешься в Тиринфе, — Амфитрион говорит дедовым голосом, так, что Тритон сопит и подчиняется. — Береги ее, ладно? Ты — мой щит. Прикрой в случае беды.
— Колесница, — ворчит Тритон. — Не умею…
— Поведешь лошадей за собой. Женщин пустишь на колесницу. Тиринф близко, вы доберетесь без помех. Осторожно, тропа узкая. Держитесь левее, и спуститесь к дороге.
— Дубина, — Тритон бьет кулаком в ладонь. — Жалко.
— Я возьму твою дубину с собой. И передам с кем-нибудь в Тиринф.
— Ты — дубина. Жалко, да.
Когда смолк перестук копыт, Амфитрион подошел к калитке.
Ему открыли сразу.
